В самом деле, в чем состоял декрет Конвента?
Постановив, что Людовик предается его суду, Конвент решил лишь одно: что в процессе, возбужденном им против Людовика, судьей является сам же Конвент. Но, назначая себя судьей в этом процессе, Конвент в то же время постановил выслушать Людовика и, по-видимому, считал совершенно невозможным осудить его, не выслушав.
Но если Людовик должен быть выслушан, прежде чем осужден, то он имеет право защищаться от предъявленных ему обвинений всеми средствами, какие покажутся ему пригодными для этой цели; это право принадлежит всем обвиняемым как таковым. Судья не вправе лишить обвиняемого хотя бы одного из его средств защиты; он может только оценить их по достоинству в своем приговоре. Следовательно, и сам Конвент по отношению к Людовику пользуется лишь этим правом; он оценит его защитительную речь, когда она будет представлена; но заранее он не вправе ни ослаблять, ни порицать ее. Если Людовик заблуждается в принципах, на которых построена его защита, — дело Конвента устранить их в своем приговоре. Но до тех пор он обязан его выслушать: этого требует как справедливость, так и закон.
Итак, я устанавливаю следующие принципы: нации самодержавны; они вольны вводить у себя какую угодно форму правления; они могут даже, обнаружив несовершенства ими же введенного режима, заменить его новым. Я не оспариваю этого права наций; оно неотъемлемо, оно признается нашей конституцией. И мне, вероятно, не нужно напоминать, что Франция обязана включением этого важного принципа в число своих основных законов усилиям одного из защитников Людовика, бывшего в то время членом Учредительного собрания.
Но великая нация не может сама пользоваться своей верховной властью; она неизбежно должна вверять ее уполномоченным. Необходимость такой передачи державных прав приводит нацию к учреждению либо королевской власти, либо республики. В 1789 году, в первый период революции, которая сразу изменила форму правления, господствовавшую у нас в течение стольких веков, вся нация объявила своим депутатам, что она желает монархического правительства.
Монархическое правительство требовало неприкосновенности своего главы.
Представители французского народа думали, что в стране, где исполнительная власть принадлежит одному лицу — королю, для того чтобы он не встречал препятствий в своей деятельности или, встретив, мог преодолеть их, необходимо окружить его авторитетом, который заставил бы повиноваться требованиям закона; что он должен сдерживать в известных границах все второстепенные власти, которые стремились бы к нарушению или превышению их, подавлять или пресекать все страсти, направленные во вред общественному благу, бдительно следить за общественным порядком во всех областях, — словом, должен сосредоточивать в своих руках все пружины правительственного механизма в постоянно напряженном состоянии и не позволять ослабляться ни одной из них. Они думали, что для исполнения столь великих обязанностей монарх должен пользоваться огромной властью, а для свободного проявления этой власти он должен быть неприкосновенным.
Народные представители знали, что нации устанавливали неприкосновенность не для королей, а для самих себя; что это было сделано в интересах их собственного спокойствия, для их собственного счастья, сделано потому, что при монархическом режиме спокойствие беспрестанно нарушалось бы, если бы глава высшей власти не мог отражать щитом закона всех страстей и заблуждений, идущих вразрез с его планами.
Они возводили, наконец, в моральный и политический принцип ту мысль соседнего народа, что проступки королей никогда не могут быть личными; что, ввиду их несчастного положения и окружающих соблазнов, даже преступления их должны объясняться посторонним внушением и что для самого народа, который поистине является неприкосновенным, гораздо лучше снять с них какую бы то ни было ответственность, хотя бы пришлось признать их безумными, чем подвергать их нападкам, которые могут лишь привести к великим потрясениям.
Эти-то идеи и были положены народными представителями в основу конституции, которой требовала от них Франция.
Открывая эту конституцию, я читаю в первой главе о королевской власти, что власть эта неделима и передается наследственно в царствующей династии, по мужской линии. Итак, я прежде всего устанавливаю, что королевская власть перешла к Людовику в силу наследственной передачи. Но тут возникает вопрос: какого рода была эта передача? Начинают спорить о том, носила ли она характер договора вообще и взаимно обязующего в частности.
Но все эти споры — одна игра слов.
Без сомнения, эта передача не относилась к числу таких договоров, которые не могут потерять силу без согласия обеих сторон. Очевидно, она представляла собою не что иное, как мандат, то есть доверенность, выданную известному лицу на право пользования верховной властью, которая, будучи неотчуждаемой, в принципе оставалась за нацией, а значит — доверенность, отъемлемую по существу, как и все мандаты. Но это был договор в том смысле, что, поскольку он существовал и не был отменен, он обязывал, с одной стороны, доверителя к исполнению тех условий, на которых он был вручен, а с другой — уполномоченного к исполнению тех условий, на которых он был принят.
Оставим же словопрения, касающиеся одних терминов, и констатируем прежде всего, что конституция, обязывая Людовика к верному выполнению августейшей функции, вверенной ему нацией, не могла установить для него ни других условий, ни других наказаний, кроме тех, которые значатся в самом мандате.
Посмотрим теперь, каковы наказания и условия, указанные в мандате.
2-я статья конституции гласит, что особа короля священна и неприкосновенна. Заметьте, что принцип неприкосновенности формулируется здесь абсолютно; нет ни одной оговорки, нарушающей его, ни одного исключения, изменяющего его, ни единого оттенка, ослабляющего его: он выражен в двух словах, ясно и безусловно.
Однако в конституции имеются гипотезы, которые, не нарушая королевской неприкосновенности, ибо они уважают сан короля, пока он не отменен, предусматривают случаи, когда он может быть лишен этого сана и низложен с трона.
Первая из этих гипотез заключается в 5-й статье: «Если по истечении месяца после приглашения Законодательного собрания король не принесет этой присяги (присяги в верности нации и закону и в соблюдении конституции) или отречется от раз данной присяги, то он считается сложившим с себя власть». Здесь нация обязывает короля присягать ей на верность и исполнять данную присягу. Отречение от присяги есть, несомненно, преступление короля против нации. Конституция предусматривает это преступление; каким же наказанием оно карается? Это наказание состоит в том, что король считается сложившим с себя власть. Но, говоря о наказании, я выражаюсь неточно, ибо закон устанавливает вовсе не наказание в юридическом смысле этого слова; он не грозит ни преданием суду, ни низложением — это слово ни разу не упоминается в законе, — он делает лишь известное предположение и заявляет, что в этом случае король будет считаться отрекшимся от власти.
Здесь, законодатели, нельзя сказать, что дело не в словах.
Очевидно, из уважения к достоинству короля конституция тщательно избегала оскорбить его даже термином; ввиду этого она старалась употреблять именно те, а не другие выражения. Как видите, она не учреждает судебной инстанции, не упоминает о суде, не произносит слова «низложение». Ей казалось лишь необходимым в интересах своей безопасности предвидеть возможность измены или хотя бы попытки на нее со стороны короля; в таком случае, говорит она, придется допустить, что король добровольно отказался от врученного ему мандата и нация свободна взять его обратно.
Я знаю, что подобный предполагаемый отказ должен быть оглашен. Правда, конституция умалчивает о том, каким способом это должно быть сделано; однако ясно, что право решающего голоса принадлежит здесь нации. Но как бы там ни было, это лишь фикция, которая и после своей реализации не есть, в сущности, наказание, а попросту совершившийся факт.
