Платье на груди было порвано, но в целом она не пострадала.
– Спасибо, – сказала девушка, – вы как раз вовремя.
Из кустов появился Чесь, одной рукой сжимая нож, а другой подтягивая норовящие упасть штаны. Взгляд его был совершенно безумен от ярости, боли и похоти.
– Конец тебе, фраер, – сказал он.
Ловенецкий оттолкнул от себя девушку. Ножа у него не было. Чесь прыгнул вперёд, пытаясь пырнуть Ловенецкого в живот, но тот без труда уклонился, выбросив вперёд растопыренную ладонь и целясь парню в глаза. Чесь пригнулся, и махнул ножом снизу вверх, чуть распоров Ловенецкому куртку на боку. Тот шагнул вперёд, как танцор танго, и перехватил руку с ножом в верхней точке. Чесь свободной рукой ударил его в живот, но Ловенецкий кулаком угодил парню прямо в ухо. Оглушённый Чесь упал на четвереньки, слепо махая ножом над головой. Девушка, обомлев от ужаса, сжалась в комок на краю поляны. Ловенецкий вырвал нож и выбросил подальше в лес, а потом несколько раз ударил Чеся ногой, пока не заболела голень. Пришедшая в себя девушка вцепилась ему в спину и кричала:
– Перестань! Перестань! Хватит!
Подступивший к разуму красный туман спал. Хлопец корчился в траве тёмной кучей, хрипя и захлёбываясь кровью.
– Ты его убил, – сказала девушка, впрочем, без ужаса и осуждения, просто констатируя факт.
– Это вряд ли. Жить будет, – сказал Ловенецкий, отходя в сторону и морщась от боли в ноге. Как бы он сам себе что-нибудь не сломал.
Луна спряталась за облака, он долго искал свой рюкзак в траве. Кровь стучала в висках, он всё не мог успокоиться. Девушка ничем не напоминала Женю, кроме возраста, но на душе у Ловенецкого было нехорошо. Чесь перевернулся на живот и попытался встать, закашлялся и упал. Девушка светлым пятном маячила на краю поляны, ждала Ловенецкого. Он нашёл рюкзак, показавшийся необычайно лёгким и, тяжело переставляя ноги, побрёл вперёд. Девушка, не оглядываясь, пошла рядом.
Ловенецкий тяжело дышал, внутренне ещё раз переживая схватку. Желания разговаривать у него не было, и девушка заговорила первой. Видимо, слова, накопившиеся за несколько дней молчания, нашли выход именно сейчас.
Её звали Лиза, революция и гражданская война разделили её семью, обычная для того времени история. Два её старших брата вместе с семьёй дяди и тёти оказались в Польше, а Лиза с отцом – в России. Мать её умерла ещё до войны, а недавно от удара скончался отец, и Лиза, которую в СССР ничто не держало, решила воссоединиться с родственниками, избрав для этого самый радикальный способ – бегство. По редким доходившим до неё письмам она знала, что у её дяди в Вильне пекарня и небольшое кафе на Малой Погулянке, где ему помогает один из братьев Лизы, а другой работает электриком.
Ловенецкий не перебивал девушку, иногда вставляя короткие вопросы, но история её показалась похожей на его собственную. Если бы не война, думал он, если бы не война…
Он заметил их слишком поздно, но раньше, чем были обнаружены они с Лизой. Ловенецкий уже толкнул её в заросли и тихо приказал: «Беги!», стараясь прикрыть её худенькую фигурку от взглядов трёх пограничников в серых будёновках, которые появились из-за вывороченных корней огромной ели несколько мгновений спустя. Ловенецкий громко закашлялся, чтобы заглушить шорох листвы убегающей девушки, но она, как серна, не задевала ветвей. Ловенецкий удивился, что его не пристрелили сразу.
Пограничники не заметили девушку, сняли винтовки с примкнутыми штыками и обступили Ловенецкого, хмуря бесхитростные крестьянские лица. «Интересно, а штыки им не мешают?» – думал Ловенецкий, всё ещё кашляя и преувеличенно медленно поднимая руки.
Три штыка колебались в нескольких сантиметрах от его груди, нацеленные в солнечное сплетение. Пограничники нервно переглядывались, явно не зная, что делать. Один из них, стоявший посередине, повесил винтовку на плечо и включил электрический фонарик, осветив слабеньким лучом всю фигуру Ловенецкого.
– Кто таков? – спросил пограничник. Луч фонаря несколько раз скользнул вверх и вниз.
– Заблудился, – сказал Ловенецкий.
Руки затекли, он сделал попытку опустить, но штыки у его груди угрожающе зашевелились.
– Мешок отдай.
Ловенецкий медленно и аккуратно снял и отдал рюкзак. Пограничник присел, и, повозившись с застёжкой, начал рыться внутри, держа в одной руке фонарик. Ловенецкий знал, что внутри нет ничего крамольного, одежда, немного еды и фляга, но отсутствие предметов, которые могли считаться контрабандой, превращало его в шпиона.
– Не видно ни черта, – вздохнул пограничник, – с нами пойдёшь, пусть начальник разбирается, когда вернётся. Да руки, руки опусти.
Фонарик, от которого в предрассветном мраке было мало проку, потух. Ловенецкий удивился, что ему не связали руки. Один из пограничников шёл впереди, прокладывая дорогу, а двое держались сзади, и Ловенецкий надеялся, что ни один из них в темноте не оступится и не нажмёт случайно на спусковой крючок.
Долго брели среди деревьев, а когда вышли на открытое пространство, уже начинало светать. Тропинка шла по краю обширного поля и упиралась в деревянную хату с сараем – пограничный кордон. В сарай, со словами: «Посиди тут пока», Ловенецкого и втолкнули.
Пахло мерзко, стараясь ни на что не наступить, Ловенецкий присел на стоящий почти посередине сарая чурбак. Земляной пол был устелен полусгнившей соломой, но стены сарая были сложены из прочных брёвен, а стропила недавно поменяли. Маленькое окошко крест-накрест было перечёркнуто толстыми железными прутьями. Ловенецкий закрыл глаза, гадая, что ждёт его впереди, и думая, удалось ли скрыться Лизе. Ему не приходилось раньше сталкиваться с советскими пограничниками, но вряд ли его ожидало что-то хорошее.
За дверью слышались медленные шаги его охранника, потом шаги смолкли, и потянуло табачным дымком. За окошком заметно посветлело, но за ним никто не являлся.
Кажется, он задремал. Очнулся от звука распахиваемой двери, дневной свет ударил в лицо. В проёме двери стояли два человека.
– Вот, этого мы поймали в лесу.
Ловенецкий сощурил глаза, спустя некоторое время он различил две фигуры – одного из вчерашних пограничников и второго, бритоголового человека лет сорока со злым обезьяним лицом. Ловенецкий не разбирался в знаках различия красных, не видел смысла во всех этих ромбах, квадратах и треугольниках, считал их карикатурной попыткой новых властей избавиться от самодержавного прошлого, но три треугольника в петлицах бритоголового чекиста были явно недостаточны для человека его возраста и амбиций, которые без труда читались в маленьких глазах, будто специально упрятанных поглубже в глазницы.
Также его поразило странное пристрастие всякого ранга командиров и начальников к бритью черепа, не объяснимое ничем, кроме, может быть, профилактики тифа. Ловенецкий был почти на голову выше кряжистого чекиста, и
