Потом девчонка лет 13–14, неизвестного происхождения, подошла и села к нам за столик. Глаза у нее отливали молочной голубизной, если вы можете себе представить молочную голубизну, причем обременено бедное дитя было одними грудями. Само по себе тело — руки, голова и все остальное — было подвешено к этим грудям. Груди были огромнее мира, а мир нас убивал. Тэлбот посмотрел на ее груди, Херб посмотрел на ее груди, я посмотрел на ее груди. Будто нам явилось последнее чудо, а всем чудесам пришел конец, это мы точно знали. Я протянул руку и коснулся одной груди. Просто ничего не мог с собой поделать. Потом сжал. Девчонка рассмеялась и сказала по-английски:
— В жар бросает, а?
Я расхохотался. На ней было что-то желтое и полупрозрачное. Лиловые лифчик и трусики; зеленые туфли на высоком каблуке, крупные зеленые сережки. Лицо ее блестело, как навощенное, а кожа была где-то между бледно-смуглой и темно-желтой. Хрен знает. Я не художник. Сиськи у нее были. Что надо сиськи. Ну и денек.
Ворон разок облетел комнату кривым кругом и снова приземлился на плече у араба. Я сидел и думал об этих грудях и о Хербе с Тэлботом. О Хербе с Тэлботом: они ведь ни разу не рассказывали, что привело их сюда, — да и я ни разу не говорил, что привело сюда меня, почему мы такие ужасные неудачники, дураки, затаились, пытаемся не думать, не чувствовать, но все равно не убиваем себя, держимся. Тут нам самое место. Потом на улице приземлилась бомба, и свеча у нас на столике выпала из подставки. Херб поднял свечу, а я поцеловал девчонку, терзая ее за груди. Я сходил с ума.
— Хочешь меня трахнуть? — спросила она.
Когда девчонка назвала цену, оказалось — дорого. Я сказал, что мы простые сборщики фруктов, а когда там работа закончится, придется переходить в шахту. Шахты — не сильно весело. В последний раз шахта располагалась в горе. Но мы не вкапывались в землю, а низводили гору с небес. Руда залегала в вершине, и добраться до нее можно было только из подножья. Поэтому мы бурили дыры вверх по кругу, нарезали динамит, вставляли запалы и засовывали шашки в кольцо из дырок. Все запалы сплетаются вместе в один хвост, его поджигаешь и рвешь когти. У тебя две с половиной минуты, чтоб свалить оттуда как можно дальше. Потом, после взрыва, возвращаешься, выгребаешь всю эту срань лопатой и повторяешь процесс. Так и бегаешь вверх-вниз по лестнице, как мартышка. Время от времени находят то руку, то ногу — и больше ничего. 2 с половиной минут явно не хватало. Или какой-нибудь запал неправильно сделали, и огонь по нему бежит прямо вверх. Изготовитель щелкнул ебалом, только теперь он слишком далеко и не заморачивается. Вроде как с парашютом прыгать — если не раскроется, некому и гундеть.
Я пошел наверх с девчонкой. Окон там не было, поэтому — снова свечка. На полу лежала циновка. Мы оба на нее сели. Девчонка разожгла трубочку с гашишем и передала мне. Я пыхнул и вернул ей, снова посмотрел на эти груди. Привязанная к ним, она смотрелась уморительно. Почти преступно. Я сказал: почти. В конце концов, не грудями едиными. А и тем, что к грудям прилагается, к примеру. Ладно, в Америке я никогда ничего подобного не видел. Но в Америке, само собой, когда такое заводится, богатые мальчики это забирают себе, прячут, пока не протухнет или не заржавеет, а уж только потом дают попробовать остальным.
Но вот я поволок на Америку, поскольку оттуда меня выперли. Там меня постоянно пытались прикончить, похоронить. Там был даже один знакомый поэт, Ларсен Кэстайл, так вот он написал про меня такую длинную поэму, где в самом конце как-то поутру находят сугробик, разгребают снег, а под снегом — я.
— Ларсен, полудурок ты, — сказал ему я. — Мечтать не вредно.
Затем я накинулся на эти груди, всосался сначала в одну, за ней — в другую. Я чувствовал себя грудным младенцем. То есть я будто бы воображал, каково грудному младенцу. Хотелось плакать, до того хорошо это было. Остаться бы да сосать бы эти груди вечно. Девчонка, похоже, не возражала. На самом деле у меня даже слеза скатилась! Так хорошо было, что скатилась слеза. Безмятежной радости. Поплыл, поплыл. Господи боже мой, что же надо познать мужчинам! Я всегда был человеком ног, глаза мои всегда за ноги цеплялись. Если женщина выбиралась из машины, меня всегда вырубало под самый корень. Я даже не знал, что делать. Типа: боже мой, женщина выбирается из машины! Я вижу ее НОГИ! ДО САМОГО ВЕРХА! Весь этот нейлон, застежки, все это дерьмо… ДО САМОГО ВЕРХА! Это чересчур! Это слишком! Пощады! Затопчите меня быками! Да, это всегда было чересчур. Теперь же я сосал грудь. Ладно.
Я подвел руки ей под груди, приподнял их. Тонны мяса. Одно мясо — ни рта, ни глаза. МЯСО МЯСО МЯСО. Я вбил его себе в рот и улетел к небесам.
Потом переключился на рот и вплотную занялся лиловыми трусиками. Взгромоздился. Во тьме проплывали пароходы. Слоны обливали потом мне спину. От ветра сотрясались синие цветы. Горел скипидар. Рыгал Моисей. Резиновая внутренняя труба катилась вниз по зеленому склону. Все кончилось. Долго я не продержался. Что ж… жопа…
Она извлекла мисочку и подмыла меня, а потом я оделся и сошел по лестнице вниз. Херб с Тэлботом ждали. Вечный вопрос:
— Как оно?
— Ну, в общем, то же самое, что и с любой другой.
— Хочешь сказать, что сиськи ей ты не выеб?
— Черт. Так и знал, что где-то облажался.
Наверх пошел Херб. Тэлбот мне сообщил:
— Я его убью. Я убью его сегодня ночью во сне. Его же ножом.
— Устал арбузы есть?
— Я никогда не любил арбузы.
— Ты ее попробовать собираешься?
— Чего б и нет?
— На деревьях уже почти ничего не осталось. Наверно, скоро в шахты пойдем.
— По крайней мере, Хербу не придется там в штольнях пердеть.
— Ах да, я забыл. Ты ж собираешься его убить.
— Да. Сегодня ночью его же ножом. Ты же не испортишь мне малину, правда?
— Это не мое дело. Я так понял, ты мне по секрету сказал.
— Спасибо.
— Не за что…
Затем Херб спустился. Ступени содрогались под ним. Все заведение содрогалось. Херб был неотличим от бомбежки. А потом бомбанул и сам: сначала раздалось ПЁРРРРРРД, затем волной ударила вонь. Араб, спавший под стеной, проснулся, выматерился и выскочил на улицу.
— Я вогнал его ей между сисек, — сказал Херб. — А потом спустил ей на подбородок целое море. Когда она встала, у нее все свисало белесой бородой. Чтобы промокнуть, понадобилось два полотенца. После того как меня сделали, изложницу разбили.
— После того как тебя сделали, забыли смыть, — сказал Тэлбот.
Херб только ухмыльнулся ему:
— Пойдешь попробуешь ее, сичка-синичка?
— Нет, я передумал.
— Зассал, а? Оно и видно.
— Нет, у меня другие планы.
— Чей-нибудь хуй?
— Может, ты и прав. Ты мне хорошую мысль подкинул.
— Много воображения не нужно. Суй себе в рот — и все дела. Делай что хочешь.
— Я не это имел в виду.
— Да? А что ты имел в виду? Воткнуть его себе в жопу?
— Погоди — узнаешь.
— Я узнаю, во как? Какая мне разница, что ты собираешься делать с чьим-то хуем?
Тут Тэлбот засмеялся.
— Сичка-синичка совсем рехнулась. Арбуза переел.
— Может, и переел, — сказал я.
Мы пропустили еще по паре вина, потом ушли. Сегодня у нас был выходной, но деньги уже кончились. Делать нечего — только вернуться, завалиться на койки, ждать сна. По ночам холодало, отопления никакого, а выдавали нам лишь по два тощих одеяла. На одеяла приходилось наваливать всю одежу — куртки, рубашки, трусы, полотенца, все. Грязную одежду, чистую одежду, все. А когда Херб пердел, еще и укрываться с головой. Мы возвращались, и мне было очень грустно. Что я мог сделать? Яблокам плевать, грушам плевать. Америка вышвырнула нас, или же мы сами сбежали. Снаряд ебнулся на крышу школьного автобуса в двух кварталах от нас. Детей везли с пикника. Когда мы проходили мимо, повсюду валялись куски детей. Кровь толстым слоем душила дорогу.
— Бедные детишки, — сказал Херб, — никогда их уже не трахнут.
А по мне, их уже трахнули. Мы прошли мимо.
Седая манда
бар возле депо — сменил владельцев 6 раз за последний год. от стриптизного заведения — к китайцу — к мексиканцу — к какому-то инвалиду, вот так вот, туда-сюда, но я знал его лучше всего, поскольку сидел и смотрел на вокзальные башенные часы через приотворенную боковую дверь, нормальный бар — никакие бабы не достают. кучка пожирателей маниоки и игроков в бадминтон — а они меня не колыхали. они все равно по большей части смотрели какую-нибудь тупую игру по ящику. в комнате, само собой, лучше, но за годы пьянства я понял, что если допивать в полном одиночестве в 4 стенах, то эти 4 стены тебя не только растопчут, но и помогут ИМ тебя растоптать, к чему дарить им легкие победы? знать нужный баланс уединения и толпы — вот в чем вся штука, вот прикол, который убережет от войлочных стен.
