Солдат растерялся и рассердился, почуял, будто его предали. Впотьмах запаниковал. Потянулся было подергать за веревку, собрался уже подняться да высказать все ведьме, но тут келья посветлела – на сей раз снизу, тугими веерными столбами, как из-под тени взлетающего самолета, и вздыбился перед ним пес еще громадней, еще синéе; этот пробудился бурчливо ото сна, зевая и потягиваясь, здоровенные лопатки зашевелились будто горы во времени, а глаза огромные, все равно что купол у капитолия, и волшба светилась из-под век, а те поднялись – и света прибавилось. Этот пес был такой великий, что голова его уперлась в свод, но и келья точно раздалась вся, чтобы вместить его и глаза его, и солдата пробрало дрожью до самых сапог. Ум у него опустел, и лишь по счастливой – или божественной – случайности моргнул он.
Пес сторожил драгоценности, которые солдату еще только предстояло заложить, и все же так на них глядеть красиво, и столько в них историй про края, откуда они родом, золотые иконы, на некоторых – стихи или имена семей или предков их на бесчисленных языках и символах. Браслеты и броши, часы и запонки, отголоски довольных людей за ними, хороших времен, о каких рассказать не грех, утоленных страстей. Всё вещи, какие люди хотели себе, создали или получили.
Вытряс солдат векселя и увешал себе шею и руки драгоценностями. Наваливал их на себя кучами – вещицы отделанные, отдельные, так, чтоб человек сквозь них сиял. Что-то было такое в их весе у него на голой шее, тяжесть, потянувшая к земле его члены, – почуял он свое величие, ощутил, каково это – владеть всем этим, наследовать всем. Одна вещь затмевала другую, и все они будто стали одинаковые – пряди стольких жизней, и, пусть лишь на миг, солдату помстилось, что любая такая жизнь могла быть его.
Что он рассчитывал обресть в конце пути?
Объятья матери или смерть ее?
Пес номер три. Глаза – как планеты, одна опоясана кольцами, а другая с огромным красным пятном, что плавало в ней газообразно. Галлюцинаторный обширный свет, свет, исполненный огнем и призраками. До того свет дробный и мерцающий, что солдат зажмурил глаза и даже дыханье задержал – в ужасе, а ум его терзали кошмары, несколько разом: детские (в него тыкали палками), военные (в него тыкали саблями) и той девочки в потемневшем радужном платье, и как сделал он, что хотел, и синий трехголовый пес за его беззаконие рвет его в куски, а девочку спасает, несет в укрытие, девочка на спине синего пса, держит на коленях белую собачонку с воротом, и оба смотрят через плечо и пятятся, а он смотрит, как они пятятся, косится на члены свои, развешанные по деревьям леса, что вокруг, и все это промелькнуло в голове у него, да и много другого, покуда не напугался он мира под своими веками, а равно и чудища, что пред ним, и только из-за этого равенства открыл он глаза и увидел пса, лежавшего послушно, как океан, видимый из космоса, яростный, однако ж далекий, и совершенно довольный сам по себе.
А в сундуке его были наличные: большими купюрами – для хранения и помельче – чтоб тратить, – и все они обещали бесконечные возможности, что коренились в надежности, и на сей раз, когда солнце село в глазах величайшего и жутчайшего пса из всех, солдат угнездился на руках экономической системы, которой еще предстоит пасть, и было ему сонно и тепло во тьме трепетавшей кельи. В утробном свете этом выбросил он каменья и устелил сапоги и фуражку банкнотами, набил в беспамятстве карманы. А потом дернул за веревку.
Ведьма проорала сверху:
– Мошню добудь! – и он пошарил взглядом вокруг, пока не наткнулся в тусклом свете, оставшемся после пса, обмякший черный кожаный мешочек с перетянутым шнурком устьем и схватил его, как раз когда ноги его оторвались от земли. И потащило его за пояс наверх, порожнего, как пустое дерево. И вот уж стоит он на лесной дороге, лицом к лицу с ведьмой, и привыкает к свету, и хорошо ему. Стоял он и щупал свои деньги, стиснув сморщенную мошню в кулаке.
Вот это тебе надо? – спросил солдат.
– Да, отдай мне. У тебя уже все есть, – ответила ведьма.
– Ты знаешь мою мать? – спросил солдат. Заглянул ей в глаза, а те – крысиные, кто знает, может, и впрямь то были глаза егозливых крыс, их ведьма вырезала да себе взяла. Кто ж знает, были у нее когда-нибудь свои или нет. Кто ж знает, что там за ними, потеряла она их или это ее мать их забрала. – Я как раз шел ее искать, – сказал солдат, держа мошню у ведьмы на виду и подпуская угрожающего скепсиса в голос, – и тут, поди знай, тебя повстречал.
– А почем мне знать? Отдай мошню. Я кое-кого знаю. Почем мне знать, что они там делают со своими чреслами. Я простая ведьма. Отдай мошню.
Солдат подобрал веревку, что упала с пояса и лежала кучей у его ног. Прижал он ведьму к дереву – так, чтобы ею закрыть дупло, – да и привязал ее.
– Отпусти меня, и я тебе расскажу про мошню, – сказала ведьма. – Я знаю – ты геенна бездонная, и ты это знаешь, дурак. Ты всю свою жизнь это знал. Ну-ка отпусти меня.
– Сначала скажи, ведьма. Выкладывай, или я всем расскажу, кто ты есть, потому что я знаю, кто ты, и знаю, что ты от меня прячешь.
Ничего ты не знаешь, – сказала ведьма.
Но потом добавила: – Когда понадобится тебе мошня, она скажет: «Я мошня, я стара, сжала уста, вся сморщилась сзади и впереди. Я мошня, ты в меня, как в котел, все что хочешь клади. Из меня все взялось и в себя я могу все забрать. Я пуста, я полна, вот и все, что тебе полагается знать».
– Вот так мошня и скажет?
– Вот так она и скажет. Когда понадобится, тогда она это скажет. А тебе знать ничего и не надо.
Из-за денег он преисполняется спеси до того, что рубит мечом ведьму на куски и забирает огниво себе, не задумываясь толком, что это. Потом идет в город и там завоевывает всеобщее уважение, щедро тратит и в конце концов остается ни с чем – кроме огнива, тут-то его замечает. Чтобы поджечь огарок свечи, он высекает огонь, а сам думает о принцессе, которую король с королевой заперли от всех, – хоть немного света в темной коробчонке. Он наслышан о ее красе – свет ширится. С первым ударом по огниву появляется первый пес с огромными глазами. Чего солдату угодно? Ему угодно денег. Деньги добыты. От двух ударов является второй пес, с глазами побольше, и натура у него еще более устрашающа. Три – и третий пес призван. Очень-очень страшный, и глаза у него самые что ни есть здоровенные. Но и первого хватает. Первый приносит солдату денег, а потом, по его просьбе, – и смазливую принцессу, прямиком из ее постели посреди ночи, и в ночи этой солдат творит с ней, что пожелает, – а мы-то знаем, знаем, чего он желает, – и наутро девушка рассказывает о своем сне матери, и королева отправляет быстроногую фрейлину сторожить принцессу. Ночью является верный синий пес с глазами, и фрейлина бежит за ним и метит крестом дверь солдатской квартиры, да пес примечает знак и метит так же все двери в городе, но следующей ночью его одурачивают: за ним стелется след мукой, та сыплется из худого мешка, что приторочен под принцессиной юбкой, и солдата ловят и осуждают на смерть за все его проделки. И вот уж он у виселицы и просит дать ему покурить напоследок, и ему подносят курево. Высекает он искры из огнива – и раз, и два, и три, и являются псы, рвут короля и королеву в клочки, а также и бóльшую часть города и его горожан. Те, кто остается в живых, делают солдата королем, он женится на принцессе, а ей, говорят, очень нравится быть королевой; все вполне достоверно, если не считать, может, той части, которая про муку.
Солдат поразмыслил. Припомнил, что ему известно о ведьмах из слухов и по опыту.
– Но я ведь все равно не буду знать, что делать, – сказал он. Чем больше глядел, тем пуще ведьма и походила, и не походила на его мать. Не разберешь. Будто превращалась – с одной стороны, все больше в его мать, а с другой – все меньше. Он уж и забыл почти про свои деньги. Пытался цепляться за мысль про деньги, ведь сколько всего они значили для его будущего. Но мысль скользкая была.
– Приложи свой рот к ее устью, – сказала ведьма. – Не зови голосом, а зови умом да языком во тьму. Закрой глаза и почуй ее. Тогда и будешь знать, что делать. Захочешь того, что хочешь, и там оно и станет.
Солдат уж и не пытался ее понять, но смекал, что она потешается над ним и непотребное в нем пробуждает. Он собирался бросить ее тут на встречу с каким-нибудь услужливым зверем лесным, а то и пусть от голода помирает, но вместо этого достал охотничий нож – и пырнул ее разок в живот, и вся кровь и весь воздух тут же вырвались из ведьмы, покуда не остался пустой черный мешок тряпья, привязанный к дереву, как, ну, как много чего сразу, как все помаленьку, однако же не мог он точно сказать, на что.
Он отправился в город. Пошел в бар, там вызвал кого-то сыграть в дротики да и стал кружки пива одну за другой выигрывать. Была там девица, он узнал в ней одноклассницу свою, только она его не признала. Пошли к ней домой. Она постарела сильнее его. Попробовал он увидеть в той, что была, ту, какой она могла стать, но углядел лишь ее. Они поели сыра и крекеров, что нашлись по шкафам, и ей нравилось с ним почти что угодно из того, что можно придумать в сексе, чем они и занимались несколько часов, хоть кожа у нее была плоха, сама она – пьяна и так эмоционально запутана, что он перестал обращать внимание. Утром света натекло достаточно, чтобы увидеть всю грязь. В доме у нее пахло, как внутри тела.
