Вернер встал, подошел, наклонился над нею:
– Год назад мой заместитель Гранатов сидел в харбинском застенке. Ему загоняли иголки под ногти, прижигали руки раскаленным железом… Не торопитесь делать заключения. Можно легко ошибиться.
Уничтоженная, она съежилась в кресле. Сердце мучительно билось.
– Вы производите на меня хорошее впечатление, – сказал он, глядя в сторону, чтобы дать ей оправиться. – Вы, очевидно, энергичны и, очевидно, любите работать толково, деловито. Я не склонен преувеличивать значение вашей опрометчивости, хотя думаю, что она сыграла роль в пережитых вами неприятностях.
– Если у вас имеются сомнения…
Он быстро и мимолетно положил руку на ее плечо.
– Оставим это, – сказал он. – Я рискую и принимаю к себе в штат беспокойный элемент, так как то, что вы элемент беспокойный, действительно не вызывает у меня сомнений.
– Я выполняю только партийный долг, – бросила она.
Ей было неудобно говорить, глядя снизу вверх. Она злилась оттого, что Вернер так бесспорно превосходил ее выдержкой.
Вернер отошел от нее, заговорил о предстоящей работе, о недостатках строительства и управления стройкой.
– Вас поразило, что мы построили всего три жилых дома. Нас гонят темпы. Все силы идут на стройку завода. Вы видели шалаши?
– Я сама вот уже три ночи сплю в шалаше.
Теперь вспыхнул Вернер. Его палец с силой нажал кнопку звонка. «Звонок все-таки провел», – отметила Клара.
– Попросите товарища Кочанера, – зло приказал он секретарше.
– Мне хорошо и в шалаше, – сказала Клара, наслаждаясь его злостью. – Меня приютили комсомолки. Я за три дня узнала столько, сколько не узнала бы и за месяц в другой обстановке.
Она помолчала.
– Вы мало цените людей, – добавила она. – Ваши комсомольцы – замечательный народ!
Вошел Кочанер.
– Когда приезжают новые работники, обязываю вас докладывать мне немедленно, – глядя мимо Кочанера, приказал Вернер. – И прошу вас объяснить, как получилось, что товарищ… товарищ Каплан… живет в шалаше?
– Я вас уверяю… – вмешалась Клара, но Вернер жестом остановил ее.
Кочанер бормотал объяснения.
– Сегодня вечером товарищ Каплан будет устроена в доме дирекции, – спокойно приказал Вернер. – Если вы не найдете места, предоставите ей свою комнату. Вы меня поняли?
Когда они остались вдвоем, Клара рассмеялась. Ей понравились его властные манеры. Ей хотелось поговорить с ним сейчас по-хорошему.
Но Вернер вел беседу так, как хотелось ему.
– Люди у нас замечательные, – сказал он, – но беспорядка и безобразий много. Я стараюсь выправить их. Помогите мне – я буду благодарен. Хороший коммунист нам сейчас дороже архитектора. – Он встал. – Вы меня простите, я не располагаю временем. Я прошу вас устроиться, оглядеться, просмотреть планы, поговорить с инженерами, с начальниками участков. С Гранатовым. Вы же умная женщина, подойдите к нему с умением, и он раскроется. Он прекрасный человек и работник. Я опираюсь на него больше, чем на кого-либо другого.
Он прошелся по кабинету.
– Я должен вас предупредить, – его голос стал требователен и жесток. – Никакого шума я не потерплю. У меня большие полномочия. Условия исключительно тяжелые. Работать нужно – давайте. Создавать беспорядок, споры не позволю. И еще – вы ворвались ко мне сегодня вне очереди. Мне это понравилось. Я не люблю робких людей. Но давайте условимся раз и навсегда – я требую порядка и четкости.
Он усмехнулся, заметив настороженный взгляд Клары.
– Вам, наверное, кажется, что я страшный бюрократ, которого надо скорее выводить на чистую воду. Я надеюсь, что вы поработаете и поймете. Это не бюрократизм, а четкость. В суете никакого дела не сделаешь.
Клара думала: «Почему я выслушиваю его дерзости как школьница? Не сработаюсь», – повторила она себе.
– А я надеюсь, – весело сказала она, вставая, – что мы сработаемся. Я тоже люблю порядок и четкость. Но скрою, меня предупредили, что с вами будет трудно, что вы человек особого стиля.
Она тотчас пожалела, что сказала это. Вернер не поддержал разговора, только поглядел на Клару острыми светлыми глазами.
– Сколько вам лет?
Клара ответила с трудом, как на экзамене:
– Двадцать… восемь…
Он нажал кнопку звонка.
– Составьте приказ о зачислении в штат инженера-архитектора Каплан, – как бы диктуя, говорил он секретарше, – передадите Сергею Викентьевичу, что я прошу его договориться с товарищем Каплан и определить размеры и характер ее работы, а также ввести ее в курс дела, а затем доложить мне. Все.
Он проводил ее до двери.
– Я вас прошу зайти ко мне, когда вы хорошо ознакомитесь и продумаете свою работу. Если у вас будут вопросы лично ко мне, в порядке совета или помощи, если захотите поговорить – всегда буду рад.
«А что же, может быть и сработаюсь». Она ушла от Вернера, полная неуверенности и тревоги.
«Амурский крокодил» ворчала – Клара ворвалась вне очереди и пробыла полчаса.
– В какие часы принимает товарищ Вернер? – спросила ее Клара.
– От девяти до одиннадцати, от четырех до пяти и с десяти вечера до двенадцати, – заученно отчеканила секретарша.
Клара вышла на улицу. «И с десяти вечера до двенадцати», – повторила она.
– Ничего, я пошел к Вернеру, провернул! – поймала она обрывок чужого разговора.
Она остановилась над крутым спуском к Амуру. Комсомольцы мечтали о гранитных набережных. Пока было три жилых дома, шалаши, кустарный лесозавод, игрушечная электростанция, примитивные мастерские, раскорчеванные пустыри. Она оглядела все то, что должно было стать ее городом. Она спроектирует здесь дома, улицы, целые архитектурные ансамбли. Она жадно разглядывала фон, на который лягут контуры города, – необъятный Амур, далекие горные хребты, близкие и дальние сопки, покрытые тайгой. Она рисовала себе завод – один из лучших в мире. Он войдет в общее целое как составная часть. Он должен органически связаться с архитектурой города. Завод как уродливое пятно окраины – это старый мир. В новом, социалистическом городе основная идея – единство всех элементов жизни, взаимодействие труда и отдыха, труда и развлечения, труда и физической культуры. Завод, дом культуры, стадион, удобные жилища, магазины, школы – все должно быть связано, подчинено одной идее… Как назвать эту идею нового города? Счастье? Гармония? Социализм?
Она вдыхала свежесть амурского ветра. Ее взбудораженное сердце еще напоминало о себе неровными толчками.
Вернер был насмешлив и снисходителен: «Сколько вам лет?..», «Я рискую…», «Никакого шума я не потерплю…» Что он такое, этот Вернер?
А город она построит, цельный в своем величественном, гармоническом единстве. Его будут строить тысячи работников, чертежи его будут создавать сотни людей, но всеми ими будет двигать одна руководящая идея, дающая смысл любому произведению человеческих рук. Ее идея. Ее ли? Да. Она ее задумает, разработает, приведет к осуществлению. Она заимствует ее, эту идею. Нет, не у греков, не у римлян. Ее идею подскажет величие диктатуры пролетариата, пафос и напряжение пятилетки, чистота счастливых детских глаз, горделивый расцвет индустрии, жадное стремление вперед, к счастью, поднявшее миллионы людей…
– Товарищ Каплан! – кричит с крылечка «Амурский крокодил». – Получите ордер на комнату.
Клара смеется, сама не зная чему. Она получает ордер и отказывается от машины – комсомольцы помогут. Она идет по деревенской улице, как по проспекту, легкой походкой, подставляя лицо солнцу и ветру. В ней рождаются еще неоформленные воспоминания. О чем? Она не знает. Что-то связанное с Вернером. Движение руки, наклон тела, лоб… Что? Кто? Кого он напоминает?
Она не углубляется в эти воспоминания, не ищет их смысла. Она идет по своему городу и думает: «Да, так что же такое Вернер?»
2
В начале сентября подули с сопок пронзительные ветры, понесли над котловиной леденящие дожди, в непролазную грязь размыли дороги и тропы, с избытком напоили влагой и без того болотистую почву.
А потом выглянуло солнце, заигрывая последними, уходящими лучами; затухающими порывами проносился ветер, подсушивая лужи и густую дорожную грязь, – снова установились теплые, но уже иные, по-осеннему молчаливые дни.
На корчевке, на лесозаводе, на стройке работалось тяжело. В грязи увязали ноги, мокрые стволы были неподатливы и скользки. Ругань неслась по участкам работ. Но иной парень, бросив крепкое словцо, выпрямит заболевшую спину, поглядит кругом и затихнет, будто околдованный сказочным видением. Совсем рядом, безмолвная и нежная, неподвижно стоит тайга – теплым золотом осыпаны белые березы, жарким пламенем рдеют клены, сиреневыми листьями поникли ольхи, топорщатся синие ели, а темный мох под ними весь разукрашен пестрыми пятнами. И вся тайга словно поредела от начавшегося листопада – далеко-далеко видна между стволами прозрачная лесная даль, и в этой прозрачности то тут, то там медленно кружатся, опадая, золотые, красные, сиреневые листья.
