Бежал, чтобы закончить проклятую войну.
Где-то там, далеко в тылу, обескровленные взводы первой линии поднялись за голым своим собратом в контратаку, такую же бессмысленную и беспощадную, как вся эта война. А еще дальше кто-то в витых погонах начал перебрасывать дополнительные резервы на участок прорыва. А еще дальше — совсем-совсем далеко — кто-то бесноватый орал на своих генералов.
Штык, русский штык, вошел Курту прямо в солнечное сплетение. Последнее, что он услышал в своей короткой жизни, было:
— Совсем фрицы охренели, голыми в атаку бегают.
Он не увидел, как русские взяли первую линию траншей, как вели Шейдингера, поднявшего руки и молившегося про себя — 'Аве, тебе Мария, кончилось все!', как дострелили тяжелораненного Хойфера, как врубили саперной лопаткой лейтенанту Беккеру поперек лица, как добили прикладом Фрица…
Майн Гот, как фамилия у тебя, Фриц?
Фамилии, фамилии… Семьи, в переводе с немецкого.
Фамилии…
А фамилии в эти минуты собирали посылки. 'Вот тебе вязанные носки, Фриц, шерсть мы получили по разнарядке от партайкомитета, как семья фронтовика. Я связала их сама из украинской шерсти…', 'Курт, мы тебе посылаем французские оливки, до войны мы не могли тебе позволить, но сейчас…', 'Дорогой отец! У нас все хорошо, мы ходим в школу и уже получили свои первые отметки, а сосед наш, Хайнц, попал в госпиталь, потому что…'
А потом были черные строки, вымаранные военной цензурой. И строки эти постепенно пухли, пухли, расширяясь, растекаясь чернильным пятном зрачков по белкам глаз.
Фриц, Курт, Франц, Ханс…
Курт же смотрел неживыми глазами в низкое русское небо, серой шинелью раскинувшее свои полы над мертвыми полями.
Кого-то встречают ангелы.
Кого-то — черти.
Никто и никогда не узнает — какая была твоя фамилия, Курт.
Все кончилось, Курт.
Все — кончилось.
Все
Кончилось.
Магда, Магда… Где ты, Магда?
А Петербург? А нету больше этого Петербурга. И не будет никогда. Только Ленинград и…
И только Магда, Магда…
С кем ты, Магда?
ЛИНИЯ СЕРДЦА.(МАЙ 2011 ГОДА) ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Ровно к десяти приходит 'Урал'. Один. Нас тут всех человек семьдесят. В кузов мы ни разу не входим.
Решение принимаем просто и быстро. Сначала мужики набиваются как сельди и нас везут до трассы. Там мы выгружаемся. Машина возвращается за детьми и женщинами. Мы шагаем в сторону поворота на Синявино. Стоять и ждать автобус — неохота. Хочется идти. Потому как хочется побыстрее закончить этот день. Мы его так ждем — захоронение — и почему-то так ненавидим, одновременно. Солнце щиплет щеки. Мы шагаем по трассе. Время от времени махаем руками.
Странно, но все, у кого есть хотя бы одно место, останавливаются. По одному мы запрыгиваем в 'фольксвагены' и 'тойоты'. Здесь понимают, что такое война и кто мы тут такие, на этой войне.
Останавливается пустая 'Газелька'. Мы нагло оккупируем ее. За рулем кавказец. И тут мы узнаем его.
Этот парень нам возит продукты с оптовой базы. Ритка считает продукты, звонит в Кировск на базу, делает заказ. Этот парень привозит нам его.
— На захоронение едити, да? — с сильным акцентом спрашивает он нас.
— Туда, брат, туда! — перекрикиваем мы грохот раздолбанного кузова и мотора.
— Я вас до Молодцова подкину, дальше дойдете, да?
На это мы даже не рассчитывали.
Там от Молодцова пара-тройка километров до Синявино. До предчувствия бессмертия.
Парень за рулем извиняется и ругается одновременно. Если бы мы позвонили им заранее, то они чего-нибудь придумали и отвезли бы нас всех.
Я ему верю. Потому как каждый год от этой базы нам привозят бесплатно минералку и какие-нибудь плюшки-печенюшки. И тут же наглею:
— Так мы в четыре будем обратно добираться?
— В четыри?? — протягивает кавказец. — Я передам.
Потом мы едем молча, слушая какой-то азербайджанский рэп, долбящий из колонок.
В Молодцово он нас высаживает. На прощание белозубо улыбается:
— У меня тут дедушка ваивал!
— Тут лежит? — спрашиваю я.
— Нэт! На Родина лэжыт!
Потом машина пылит по дороге в сторону Кировска, а мы идем к мемориалу.
Гастарбайтеры, говорите? Ну-ну…
Прошли буквально метров сто. Остановился 'Камаз'. За рулем пацан-сержантик. Просто кивает нам. Без разговоров мы забираемся в крытый кузов. Там какие-то мужики в камуфляжах. Наши, похоже.
— Вологда!
— Вятка!
— Земляки!
Вот и познакомились.
За пять минут уничтожаем фляжку с разведенным спиртом. И тут же приехали. Чего там ехать-то?
Идем по аллее. Снова справа и слева могильные плиты с именами. С десятками, сотнями имен.
Какие-то работяги в оранжевых жилетах все еще докрашивают белилами бордюры. Из колонок, что около могилы, грохочет какая-то невыносимо траурная музыка. Всюду распорядители, направляющие приехавших людей к месту торжественного митинга:
— Какой отряд?
— Киров-Вятка.
— Ваше место там, — нам указывают, где стоять.
Детенышей ставим в строй. Сами сматываемся. Час нам тут делать нечего. Будут речи, будут клятвы, будут стихи.
Мы ушли к роднику — водички попить да ботинки почистить.
Там и сидим. Перебираем всякую фигню. Но думаем все об одном и том же.
— Пару лет назад, — рассказывает Юди, — жара была дикая. Трава в момент высохла. Кто-то окурок кинул — огонь пошел. Мы гробы несем — минометки в логу стали хлопать. Рита-то как орала на Змея…
— А Змей-то тут причем? — удивляюсь я.
— А это дурак спасать всех побежал, огонь тушить.
— Да я просто отлить хотел, — смущается Змей.
Где-то мимо нас несутся казенные фразы:
'…священная земля…'
'…ничто не забыто…'
'…победа…'
'…своею смертью искупили…'
Мы стараемся не вникать в смысл этих слов. Потому как его там нет. Смысл в словах есть только тогда, когда говорящий — верит в них.
На этой священной земле строят мусорный полигон.
Ничто не забыто, потому как нельзя забыть то, что не знаешь.
Праздник Победы, как способ отмыва и отката, а искупление как повод.
Своей смертью они искупили нашу жизнь. Только мы этого не знаем.
Облака плывут, облака…
Под облаками вдруг несется бархатный бас священника. Началась панихида.
Я возвращаюсь к митингу. В жарком воздухе лениво колыхаются наши флаги — флаги поисковых отрядов. Между ними чего-то делает флаг 'Молодой Гвардии'.
Я возвращаюсь. Потому что 'смертию смерть поправ'. Потому как ''сущим во гробех — жизнь даровах!'
А если не даровав — работа наша суетна и тщетна. Если бойцы не живы сейчас, если они не стоят сейчас в сторонке и не улыбаются, куря в кулаки по привычке — какой смысл во всем этом? Какая тогда разница — где их кости — на мусорной свалке или на кладбище? Какая тогда разница — кто победил тогда?
А потому:
— Сущим во гробех — жизнь даровав.
Это мы — сущие во гробах. Они из этих гробов уже вышли, когда легли в них. Все. Православные, мусульмане, атеисты. Вот такая вот — неевклидова реальность.
Они — это не кости.
Они — это души наши. Ангелы наши. Хранители наши. Мы живем ими. Свои души мы еще не заслужили.
Спаси, Блаже, душа наша…
Есть очень правильная фраза — это нужно не мертвым, это нужно живым. Живым нужно искать своих мертвых. Наши мертвые — давно нашли нас. И смерть их — это наша жизнь.
Они — наши святые.
Они — православные, мусульмане, атеисты.
Они — наши святые.
Ибо крещены они в крови своей.
Когда батюшка отслужил — из строя выходят казахстанцы. Встают на колени перед гробами:
— Бисмилляхи-р-рахмани р-рахим! Аллаху ля иляха илля хВаль-хайуль-каййyум! — начинают они свою, исламскую молитву. Молодцы, ребята. И почему мы, православные, так стесняемся стоять на коленях перед своими святынями? А ведь это наши, общие святыни!
Они стоят рядом…
Православные… Мусульмане… Атеисты…
Они переминаются в своем невидимом строю с ноги на ногу, подшучивают над нашими девчонками, передают самокрутки друг другу.
— Товарищ лейтенант! А наркомовские?
— После похорон, сержант.
— Ну, товарищ лейтенант…
— Будем приказы обсуждать? В небесную гауптвахту захотели?
— Есть после похорон…
Христос воскресе из мертвых. Иначе нет смысла.
Ну…
Ну, вот и все. Ну, вот и самое главное.
Поисковики сломали строй, распределяясь по четверо у каждого гроба.
Это — НАШЕ. Только мы имеем право… Да! Именно право! Не обязанность.
Поднимаем гробы на плечи. По очереди несем их в огромную могилу.
Первый, второй, третий, двадцатый…
Гроб необыкновенно легкий. Еще вчера, на раскладке костей, казалось, что они очень тяжелые. А сейчас — как перышко.
Терпеливо ждем очереди.
