— Я… — начал было я, следуя за ним, но тут бармен, не спускавший с нас глаз, крикнул:
— Эй, синьор, за два вермута!
Я хотел вернуть своего "знакомого" и заставить платить, но он уже скрылся за дверью. Пришлось вынуть деньги и расплатиться. Но стоило мне выйти, как он тут же откуда-то вынырнул и схватил меня за руку:
— Пошли, тут рядом есть хорошая траттория…
В траттории, где я, уже совершенно обалдевший, пытался увильнуть от него с помощью жалких отговорок ("Я не хочу есть… У меня свиданье…"), он с удобством расположился за столом и уверенно заказал солидный обед — лапшу и жареную телятину. Затем он снова обернулся ко мне: "Офицерская столовая? Как же, как же, помню. А капитана Москитто помнишь? Того самого, который на вечеринках привязывался к любой девушке — красивой или некрасивой все равно — и волочился за ней напропалую. Он называл это стрельбой в цель. Да, капитан Москитто! Это был настоящий донжуан! Но ведь и ты, дорогой мой, ты тоже был не промах!"
Тут уж я просто разинул рот: мало того, что из всех городов Италии он знал именно Брессаноне со всеми его улицами и гостиницами, кафе и женщинами, рекой и вином, он еще знал и капитана Москитто и помнил, что я тоже был донжуаном! Теперь я уже почти восхищался им. Ох и ловок же он был! Такой ловкач, куда ловчее, чем мне показалось вначале!
Принесли лапшу. Он проглотил полную ложку и снова в том же веселом и вероломном тоне завел старую песню:
— Брессаноне! Прекрасное было время! Однако с Неллой, мой милый, ты поступил некрасиво… Уж позволь мне это сказать откровенно! Ты обошелся с ней, как последний негодяй!
— Нелла? Какая Нелла? — пробормотал я с набитым ртом.
Он ухмыльнулся:
— Ну-ну, красавчик, не скромничай, со мной это ни к чему. Однако ты тогда легко отделался… А девушка была просто прелесть. Блондинка, голубые глаза! А фигурка! А ты, попав в цель, как говорил Москитто, разбил ей сердце и бросил ее! Даже Модуньо сказал, что ты негодяй!
— Что еще за Модуньо? И потом, придержи язык… — начал я, надеясь затеять скандал. Но куда там! Это было не так просто.
— Нет, ты все-таки мошенник! — Тут он засмеялся, осушил одним духом полный стакан и принялся за телятину, которую услужливый официант сунул ему под самый нос. — Конечно, у тебя была еще и Пина, тоже прелестная девушка, брюнеточка такая, и вообще кто его знает, сколько их у тебя еще было! Но все-таки Нелла этого не заслуживала… Она ведь с горя хотела покончить с собой. Приняла снотворное… Но выжила, а потом спуталась с этим… как его?.. с лейтенантом Тесситоре.
— Тесситоре? Никогда не слыхал.
— Да, да, Тесситоре. Это был странный тип, очень странный. Помнишь, вы с ним чуть не подрались из-за этой Неллы? Как же, как же, однажды вечером на реке, еще дождь шел, помнишь? Мне пришлось вас разнимать. Нелла тащила в одну сторону, я в другую. Хе-хе… Ну а кончилось тем, что она ушла с тобой. Ты был кругом виноват, мошенник. Ты приревновал Неллу к этому лейтенанту, но тебе удалось ее отбить. Да, ты был настоящий донжуан… Знаешь, что сказал майор Патерностро, когда ты уехал: "Слава богу, что он уехал, а то все здешние бабы достались бы ему!"
С телятиной было покончено, и он хрипло засмеялся, хлопнув меня по спине:
— Хоть бы рассказал, чем ты их привораживаешь!
Я тоже кончил свою телятину. И, может быть, именно потому, что после еды я почувствовал себя немного бодрее, я решил сказать ему правду. Откинувшись назад, чтобы освободиться от его руки, лежавшей на моем плече, я начал, глядя ему прямо в глаза:
— Ну, вот что… Хватит. Хорошего понемножку. Я никогда не был в Брессаноне.
— Ты никогда не был в Брессаноне?
— Нет. И не знаю ни Москитто, ни Модуньо, ни Тесситоре, ни Патерностро.
— Что ты болтаешь?
— Это правда. И я не донжуан, хотя женщины мне нравятся. И у меня никогда не было ни Неллы, ни Пины. И вообще я никогда не служил в армии; моя мать вдова, и меня освободили.
Он посмотрел на меня своими змеиными глазками, и я снова подумал: "Ох, и ловкач! Посмотрим, как он теперь вывернется. Ведь он как кошка: умеет падать на лапы". Да куда там кошке со всеми ее лапами! Он даже не задумался ни на минуту и закричал негодующе и оскорбленно:
— Так, значит, ты меня обманул?
Я растерялся.
— Нет, я просто ошибся, — пролепетал я, — думал, что…
— Какое там ошибся! Ведь ты начал разговор с того, что ты был в Брессаноне. А на самом деле ты там не был. Ты обманул меня, лжец, бродяга, мошенник!
— Ну, ты поосторожнее выбирай выражения!
— Ты мошенник и хотел меня надуть! Пошел вон!
— Но я…
— Молчи! И я связался с таким негодяем, жуликом, бродягой! — Продолжая оскорблять меня, он поднялся на ноги и, застегнув пиджак на все пуговицы, сказал: — Не вздумай идти за мной — я позову полицейского!
И ловкий, как куница, он молниеносно выскользнул в открытую дверь.
Ей-богу, я не вру. Хоть я и ожидал, что он выкинет что-нибудь в этом роде, но никак не думал, что он сделает это так просто и неожиданно. Ох и ловок же он был! Куда ловчее меня! Грустно пошарив в карманах, я вытащил свои последние гроши и расплатился. И вдруг при выходе из траттории меня останавливает прохожий:
— Простите, не могли бы вы сказать…
Может, он просто хотел узнать, который час, или справиться об адресе, но я как заору:
— Я не знаю тебя, я никого не знаю!
Он, изумленный, так и замер на месте, а я бросился бежать.
Индеец
Перевод С. Токаревича
Для тех, у кого работы нет, безработица — это одно, а для тех, у кого она есть, — совсем другое. Для безработного она как болезнь, от которой ему надо поскорее избавиться, не то он помрет. А для того, кто работает, — это эпидемия, и он должен ее остерегаться, если не хочет заболеть, то есть стать безработным. Ну а я всю свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, могу считать одной сплошной полосой болезней, с перерывами на то время, когда бывал здоров. Вот однажды утром, рассуждая об этом с другими малярами в вилле на шоссе Кассиа, где мы тогда работали, я и сказал:
— Видать, на этом свете только чиновникам хорошо живется… Поступает такой чиновник на службу лет двадцати, работает до шестидесяти и уходит на пенсию… Никто его не увольняет, никто не твердит о кризисе… Он не боится, что его каждую минуту могут рассчитать… Да здравствует чиновник!
Услышав эти мои слова, Гаспарино, пожилой каменщик, заметил:
— Так что ж, выходит, все должны стать чиновниками, и каменщики тоже?
— Конечно, все должны стать чиновниками.
— А ты знаешь, что бы тогда было? Теперь каменщиков берут на работу, чтобы строить дома, а тогда, наоборот, стали бы строить дома, лишь бы занять каменщиков. И кто бы потом жил в этих домах? Те же каменщики?
Прямо, можно сказать, философский спор. Но он тут же прервался, потому что Энрико, один из наших маляров, вдруг так это веско заявил:
— Вот именно, каменщики!
Мы все так и остались с открытыми ртами. А он, будто тут же пожалев о том, что сказал, отошел в сторонку и закурил. Вокруг все были люди простые, они смотрели на него и покачивали головой, словно говоря: "Да в уме ли он?"
А поскольку я уже давно приглядывался к этому Энрико и имел на его счет особое мнение, то немного погодя отвел его в сторонку и напрямик спросил:
— Скажи-ка, ты случайно не какой-нибудь переодетый шах персидский?
С видом превосходства он улыбнулся и, в свою очередь, спросил:
— Почему ты так думаешь?
А был он белобрысый, очкастый, узкоплечий. Я мог бы сразу его осадить, сказав, что маляры обычно ребята здоровые: труд у них нелегкий, требует немалой силы. Но вместо того я просто сказал, что он не такой, как все. И тогда он открыл мне всю правду.
Он не маляр, он изучает общественные науки. Его отец — богач, ему принадлежит огромный магазин тканей на улице Национале. Но Энрико отцовских денег не желает. Он хочет жить собственным трудом, как мы, рабочие, хочет узнать до конца нашу жизнь и испытать все, что испытываем мы.
— Это для чего же? — сухо спросил я.
Он на минутку замялся, потом ответил:
— Чтобы изучить ее…
Я вспылил:
— Изучай ее сколько угодно, только одного тебе никогда не испытать, если даже ты заново родишься на свет.
— Чего же?
— Того, что испытывает безработный. Предположим, что, закончив эту виллу, мы останемся без работы, как, впрочем, оно, вероятно, и будет. Что же получится? Я, как и другие маляры, окажусь на улице со всеми своими манатками. А ты отправишься домой к своему папаше и будешь чувствовать себя еще лучше прежнего.
Все с тем же видом превосходства, который начинал действовать мне на нервы, Энрико немедля ответил, что готов стать и безработным.
Я также не задержался с ответом:
— Молодец! Но для тебя это будет просто игра, как для ребят, которые играют в индейцев. А настоящие индейцы — это мы, настоящие рабочие, настоящие безработные. Ты же всегда будешь только изображать индейца, у тебя про черный день по-прежнему останется папаша со своим большущим магазином, и это будет поддерживать твой дух, даже если ты из щепетильности станешь подыхать с голоду. А для безработного не падать духом — это все, милый мой!
