— Будем поднимать народ на великие свершения. Только то покудова тайна. Смотри, не проболтайся!
«Великие свержения»? Ну, точно, бунт! Татьяна раскраснелась от свалившейся на нее ответственности и от ужасти, что посвящена в государственный заговор. Как он сказал, «много знатных вельмож»? Ну, да! Любой бунт денег стоит. Эти богатеи скинутся и станут, бережно, считая каждую копеечку, спускать свои капиталы на подрывные для россейской государственности предприятия, — потому общество и «экономическое». Ох, матушки, ох, батюшки! Что ж теперь будет-то?
Далее ехали молча. Обогнули дворец с правой стороны, по набережной Фонтанки объехали пристройку большого галерейного зала и придворную церковь. Чрез мост миновали Мойку. Вдоль набережной тянулись аккуратно постриженные по конической форме деревья, будто гигантские сахарные головы. Возле одной из них виднелась одинокая женская фигура в дымчатом платье, с гроздью сирени, приколотой к корсажу. У ног дамы крутилась белая собака.
— Императрица?! Вот так удача! Может быть, прямо сейчас к ней и подойти, лучший момент я вряд ли сыщу, — справедливо рассудил Анклебер. — Повезло тебе, Татьяна, ответ государыни из первых уст услышишь. Только сиди, здесь, не высовывайся! (А про себя добавил: «Даже ежели владычица взъярится».)
Садовник приказал кучеру остановить лошадей. Взял в руки корзинку с вареньем и, глубоко вдохнув, вышел.
Татьяна обомлела. Слова бывшего возлюбленного она растолковала по-своему: «Не высовывайся!» — боится, что я его выдам, вместе с его бунтарским сообществом. А может, наоборот, не молчать, может броситься пред матушкой-заступницей на колени, открыть ей всю правду? Чувство преданности законной правительнице и заочной «другине» теснилось в ее душе с остатками привязанности к любимому мужчине, отцу ее ребенка. «Бунтовщик» тем временем приблизился к Екатерине.
— Ваше Величество! Вас послала сама судьба!
— Што такое? — дуги бровей в удивлении поползли вверх.
— Одна особа, за невнимательность к оной вы меня некогда совершенно справедливо отчитали, и которой вашей щедрой милостью было даровано право получать ежедневный провиант от царского двора, шлет вам поклон, — Анклебер согнулся до земли. — И маленькое подношение, — откинул белую тряпицу, достал банку, покрытую промасленной бумагой. — Да нижайше просит не гневаться на нее и на меня за подобную дерзость.
Без сомненья, момент удачный, — самодержица не то что не разгневалась, но, напротив, просияла:
— Спасибо! Я не менее рада нашей нечаянной фстрече. Не соизволишь ли испить зо мной чаю? Отпусти кучера.
Садовник изумился предложению и на миг задумался, как поступить с Татьяной. Проницательная государыня обратила внимание на сие замешательство, повернула голову в сторону кареты. Занавеска в окне дернулась. Екатерина Алексеевна просияла еще пуще:
— А где же сама женщина, которая перетает мне презент?
Тут уж и Анклебер запунцовел, от смущения:
— У меня в карете дожидается.
— Приведи ше ее сюда. Испьем чаю втроем, — и, дабы объяснить свое панибратство, хитро сощурившись, примолвила. — Я ведь знаю, где ты сейчас был!
Татьяна все слышала. «Нет, не даром я молилась ангелу-хранителю, не оставил он меня в трудную минуту. И государыню не оставил. Императрица в курсе заговора! Но, коли так, почему она ласкова с садовником? Почему не велит его схватить? Али стража далеко, не услышит?» И тут ее прошибло холодным потом: «Батюшки, да Катерина Алексеевна считает меня его сообщницей! А чай пить зовет, потому как мнит, будто варенье — отравлено! Думает, мы в последнюю минуту откажемся его пробовать, чем себя и выдадим.»
Женщина колобком выкатилась из кареты и бухнулась самодержице прямо в ноженьки:
— Не вели казнить, благодетельница! Никакого злого умысла в себе не ношу! Напротив! Ежедневно и всенощно молюсь о здравии и процветании Вашего Величества!
Императрица расхохоталась до слез.
— Так уш и всеношно! А почиваешь-то когда, красафица? Ну, вставай, вставай с колен, мне и впрямь поговорить надо, не до аффектов тут…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Не поверила! — поняла Татьяна и грустно поплелась следом. — Ну, знать, судьба такая! Убегать уж поздно.» Ее уныние прочувствовала белая борзая, подбежала. Заглянула в опущенные глаза и в утешенье лизнула руку.
Анклебер же вел себя на зависть спокойно:
— Если не секрет, откуда Вашей светлости известно о нынешнем собрании?
В ответ лукавое молчание.
— А, понимаю! То, должно быть, граф Григорий Орлов проболтался?
«И Орлов с ними? Поговаривают, Петра-то как раз он свергал. Неужто теперь против своей любы выступит?»
— Расскажи Андрей, кто акромя тебя да Гриши яфился?
— Барон Черкасов, граф Роман Воронцов. Среди людей ученых: философ Теплов, химик Леман, ботаник Фалк…
«Что ж он ей прямо-таки всех и закладывает!»
— Ошень важное дело затеяли. Молодцы! Еще батюшка Петр I полагал, што нашу экономию надобно приводить в лучшее состояние, и это будет главное средство к приращению народного благополучия.
Последнюю фразу Татьяна от волнения не разобрала. Но это и не главное. «Катерина Алексеевна, должно быть, просто время волынит, пока до дворца дойдем, где стража, где нас схватят. А коли хвалит Андрейку, так, значит, насмехается».
— Мы уж и план, устав продумали. Недельки через три доработаем окончательно, а там и Вашему Величеству на утверждение представим.
— В Ефропах, а именно, во Франции, потопная практика уж лет пятнадцать как существует. Они себя «энциклопедистами» кличут и фсем миром составляют «Словарь наук, искусств и ремесел». Ужо томов десять собрали. Мне о том Дидро писал, кстати, он сопирательство и затеял. Прежде хотел просто перевести аглицкую энциклопедию, но опосля справедливо рассудил, своя-то лучше.
— Я слыхал, не все гладко у мыслителя с сиим словарем…
— И не говори! Прафительство шибко противится. Они уж и печать запрещали, и цензуру вводили… Не везде такие добрые косудари, как я сдесь, в России… — Екатерина самодовольно поджала губки. Анклебер и Татьяна остановились и почтительно присели, склонив голову. — Но мы пойдем тальше! Мы не токмо книжки писать будем, мы будем насаждать все новое и полезное в кашдом хозяйстве. Когда указом принудим, когда предметной помощью. Почему б тебе, Андрей, не поделица с земледельцами секретом выращивания многоглавых колосьев? Ежели понадобитца — мошно закупить и раздать проверенные семена.
— Отчего ж не поделиться — поделюсь.
За разговорами собеседники проследовали обратно, за речку, уже не через мост, а через крытую деревянную галерею, с оной открывался вид на украшенный лепной скульптурой и гербом покойной Елизаветы Петровны парадный фасад дворца. Миновали потешную площадь, партерный цветник с крокосами и фонтаном посередине. Поднялись по ступенькам лестницы.
— Приготофь-ка нам чайку и подай к нему это вот варьенье, — приказала Екатерина подоспевшей девице-камчадалке. Девица взяла борзую за широкий зеленый ошейник с вышитым на нем золотом двуглавым орлом без короны и увела. Собака виновато обернулась в сторону Татьяны, та ей подмигнула, мол, ну что ж, остаюсь здесь без твоей поддержки.
Пока накрывали на стол, в специальной чайной зале, государыня предложила гостям присесть на кушетку.
Татьяна начала понимать: что-то в рассуждениях о новом обществе она истолковала не верно. Вольное-то оно, вольное, и даже, в некотором смысле, крамольное. («Не даром же во Франции подобное силятся обуздать!») Но Катерина Алексеевна почему-то ентого общества не боится, и даже обещает взять под личную опеку. И уж, совершенно точно, не собирается немедля их с садовником отправлять в каземат!
Андрей продолжал беседовать с владычицей, а женщина, немного осмелев, принялась разглядывать чудной столик, на который прислуга успела выставить белые фарфоровые чашки, позолоченные изнутри, и с рисованными цветами на боку.
Столик был необычен тем, что на его резной столешнице загодя обозначались места для приборов: восемь маленьких круглых углублений. Еще один круг, поболе, — по центру. А между ними — ну просто кружева, выточенные из дерева, — такая тонкая резьба.
