На похоронах мои коллеги говорили: «Лучшие времена, ребята, позади». Известно, как Сталин стращал проштрафившихся: «На культуру посажу!», и те падали в обморок.
При Фурцевой был взлет культуры, мировой взлет. Если бы она была на своем посту и сегодня, сколько бы полезного, хорошего, доброго она сделала для культуры. Как бы мужественно за нее боролась…
1995
Не исключено, что ее могли убрать…
Главный режиссер Театра сатиры (1957–2002) народный артист СССР Валентин Плучек
– Екатерину Алексеевну Фурцеву я вспоминаю с чувством глубокого уважения и симпатии. В моей творческой жизни она сыграла чрезвычайно положительную роль.
Фурцева являла собой натуру неравнодушную, активную. И ее большой, я бы сказал, коммунистический пафос тоже был искренним. Считаю, что полной противоположностью ей была секретарь МК партии Алла Петровна Шапошникова. Вроде бы тоже партийная женщина, носившая строгие костюмы, белые кофточки, хорошо причесанная, ухоженная. Но при этом внутри – лед, спокойствие, стремление к карьере, холодная оценка любой ситуации, любой шаг просчитывался с точки зрения идеологического момента.
Фурцева же часто сразу шла на риск. Например, когда защищала тех деятелей культуры, которые были не в фаворе. Некоторые этим пользовались, в частности Олег Ефремов, нашедший путь к ее сердцу. Регулярно по утрам ефремовцы всей компанией прибегали к ней в кабинет, и она их постепенно полюбила. Потом стала защищать правого и неправого, а Ефремова протежировала в течение всей своей жизни. Ко мне же она относилась вначале настороженно, дескать, беспартийный, еврей, интеллигент, не замеченный в проявлениях страстных патриотических чувств… Хотя биография моя, если справедливо судить, была весьма примечательной с точки зрения идеологии: добровольно служил во флоте, после войны с потрясающей характеристикой партийного управления (сам удивляюсь!) представили к ордену, отметив: «предан делу партии, Ленина, Сталина». Из-за этой-то характеристики меня более или менее терпели, хотя я позволял себе весьма вольные выступления и несколько раз мое имя полоскали на Политбюро.
Фурцева не была догматиком. Она могла очень искренне загореться, воспылать какой-то идеей, обладала настоящим талантом отстаивать свою точку зрения. Ее выступления на худсоветах убеждали нас, деятелей театра, в том, что перед страной, перед культурой стоят великие задачи и что мы эти задачи должны решить.
Выступая против чего-либо или кого-либо, она, беря на себя ответственность, нередко рисковала.
В последний период своей деятельности Екатерина Алексеевна пребывала в опале. Но с Леонидом Ильичом сохранила хорошие отношения. Когда Театр сатиры праздновал пятидесятилетие, нам хотелось, чтобы ведущим актерам присвоили более высокие звания. Я ломал голову, что мне делать, куда с этим пойти. Как раз в это время Фурцеву понизили в статусе. И я знал, что она чувствовала себя очень одиноко, переживала. Я решил воспользоваться этой ситуацией и, как бы ничего не зная о ее сложном положении, пришел к ней за помощью и советом. Мой приход и моя просьба ее очень тронули, и она взялась со всей горячностью и искренностью хлопотать за наших актеров.
Хочу заметить, что в то же время Марк Захаров за свой спектакль по пьесе А.Островского «Доходное место» подвергся критике в прессе. Фурцева вызвала меня (очевидно, в ЦК ей указали, кого надо повоспитывать) и резко сделала мне замечание, что, дескать, я тенденциозен в выборе друзей-соратников. «Зачем вы опекаете Марка Захарова, который поставил безыдейный спектакль?» – разделывала меня Фурцева. Я парирую: «Екатерина Алексеевна, ведь еще недавно вы относились к Ефремову весьма прохладно, а теперь Олега Николаевича вы очень цените. Так почему же вы считаете Марка Захарова конченым человеком? Ведь он только начинает свою жизнь в искусстве, он очень талантливый режиссер. Он еще себя покажет».
Когда я упрекнул ее, она сбавила свой гнев. Быть может, поняла, что немного перегнула. Приведу еще один пример. Наш театр давно приглашали на гастроли в Париж. Особенно настойчивыми приглашения стали после представленного французской публике спектакля «Баня» по Маяковскому. Луи Арагон, Эльза Триоле, сестра Лили Брик, и все левое крыло Франции настоятельно хотели нашего приезда в Париж. Но нас не пускали. Целых три года не пускали! Я все пробивал и пробивал эти гастроли, но увы… Преграда была снята, когда из Парижа в Москву приехал один крупный деятель компартии Франции. Власти пошли на компромисс: «Сатиру» отпускаем, но тогда другой театр не поедет… При этом провели идеологическую проверку всех наших спектаклей. На одной из них министр культуры устроила страшный скандал. Она была красная от гнева, покрылась пятнами. Но я чувствовал, что гнев ее был искренним, не напускным. Ее горячая, неравнодушная, стремящаяся к справедливости натура в этом эпизоде очень себя показала.
Неожиданно мне позвонил заместитель Фурцевой. Я с ним встречался раньше, такой здоровый, плотный мужчина. Приказывает: «Немедленно приезжайте ко мне». Я примчался и увидел трясущегося человека. Он потащил меня в кабинет Фурцевой, а по дороге дрожащим голосом инструктировал: «Если Фурцева спросит, смотрела ли спектакль комиссия, скажи, что смотрела». Но интрига провалилась, потому что Екатерина Алексеевна сказала, как отрезала: «Я хочу все посмотреть сама». Зам отвечает, что декорации уже отправлены. «Нет, я должна посмотреть спектакль, пусть играют без декораций», – настаивает министр.
Гастроли Большого театра в Париже. Екатерина Фурцева и министр культуры Франции Эдмонд Мишле в Гранд Опера
Но, понимаете, ведь это была «Баня» – спектакль, построенный на контрастах, на сложных проекциях. Это все равно что кино, снятое без натуры. Но на все мои доводы она твердила одно: «Хочу посмотреть, как есть». И вот назначили просмотр – импровизационно, без декораций. Мы очень волновались. Но ей, видно, все понравилось, что-то ее тронуло. Присела с нами, очень дружелюбно поговорила, произнесла добрые, напутственные слова: все-таки в капстрану провожала. И получилось так, что без всяких комиссий пропустила «Баню» и, в конце концов, подружилась с нашим театром.
Все это дает мне основание говорить о Фурцевой как о человеке прямом, искреннем. Она могла пойти на рискованные для карьеры поступки, если была уверена в своей правоте. В этом проявился ее настоящий талант руководителя, умеющего убеждать и творчески мыслить.
Могла ли ее смерть быть убийством? Вы знаете, сейчас время раскрывает такое количество тайн… Полагаю, что в ее смерти есть загадка. Не исключаю, что ее могли убрать. Все могло быть – мы жили во времена, когда, если человек мешал, его убирали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
