Еще одним заметным славянофилом был младший брат Ивана Васильевича, П. В. Киреевский. Он был менее одарен, чем его брат, но зато и меньше подвержен мучительным колебаниям, совершенно чуждым его бескомпромиссной натуре. "В его угрюмом национализме", замечает Герцен, "было полное, оконченное отчуждение всего западного". Петр Васильевич не занимался теоретическими славянофильскими изысканиями; в этой области для него все было ясно и не подлежало никакому сомнению. Он избрал для себя другое поприще (тесно связанное, впрочем, с его убеждениями): собирательство народных песен и изучение их.
Примыкал к славянофилам и известный поэт Языков. Приверженцы этого учения вообще любили излагать свои воззрения в стихах; но Языков, несмотря на все свое несомненное поэтическое дарование, делал это наиболее прямолинейно и даже вульгарно. Одно из таких его стихотворений, под характерным названием "К ненашим", так зло обличало западников, что вызвало негодование даже в среде славянофилов. Вот другое стихотворение Языкова на ту же тему, обращенное к Чаадаеву:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно.
Ты лобызаешь туфлю пап,
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб!
Свое ты все презрел и выдал,
Но ты еще не сокрушен;
И ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен!
7
С 1844 года славянофилы регулярно собирались у Хомякова, в его московском доме на Собачьей площадке. Это был "главный очаг славянофильства": там проходили жаркие дискуссии о судьбах России и славянства, оттачивалась мысль приверженцев нового учения, сталкивались мнения, разыгрывались умственные битвы. Встречались славянофилы также в доме Аксаковых на Смоленской площади, у Ивана Киреевского, у Языкова, а до 1844 года - даже у "западника" Чаадаева на Басманной. В этих лагерях славянофильства часто появлялись и их идейные противники, западники. Стычки между представителями этих двух основных течений русской мысли превращались в громкие события; московская публика, пришедшая тогда в необычайное умственное и культурное возбуждение, с увлечением следила за исходом этих сражений. Столкновения были нешуточными; недаром слог мемуаристов, описывающих это время, так и пестрит военными метафорами. "Обе литературные партии", говорит П. В. Анненков, "в описываемое время (1843) стояли как два лагеря друг против друга, каждый со своими шпагами. Казалось, они уже никогда и не будут встречаться иначе, как с побуждением наносить взаимно удары и обмениваться вызовами". "Возвратившись из Новгорода в Москву", не без иронии замечает Герцен, "я застал оба стана на барьере. Славяне были в полном боевом порядке, с своей легкой кавалерией под начальством Хомякова и чрезвычайно тяжелой пехотой Шевырева и Погодина, с своими застрельщиками, охотниками, ультраякобинцами, отвергавшими все бывшее после киевского периода, и умеренными жирондистами, отвергавшими только петербургский период; у них были свои кафедры в университете, свое ежемесячное обозрение, выходившее тогда на два месяца позже, но все же выходившее. При главном корпусе состояли православные гегельянцы, византийские богословы, мистические поэты, и множество женщин".
Герцен лишь мельком упоминает здесь о "мистических поэтах"; на самом же деле роль поэзии в этой войне была чрезвычайно велика. Тютчев как-то обмолвился в письме к дочери: "Ты знаешь мое отношение к стихам вообще и к моим в частности. Но ведь нельзя закрывать глаза на то, что есть еще много простодушных людей, которые сохранили суеверное отношение к рифме". Тютчев и впрямь крайне небрежно относился к плодам своей поэтической музы, хотя и охотно пользовался при этом тем, что он называет "суеверным отношением к рифме" ("la superstition de la rime") русского читателя. Такой же утилитарный подход к поэзии был свойствен и поэтам-славянофилам, особенно Хомякову и К. Аксакову.* {Надо заметить, что и западники тоже подходили к искусству довольно догматически. Очень характерно, что представители обоих этих противоборствующих течений порицали Пушкина за отсутствие в его стихах явно выраженного "направления", хотя и делали это с разных сторон: Белинский осуждал поэта за "недостаток современного европейского образования", а Хомяков - за "недостаточность русского национального духа".} К сожалению, дарование этих поэтов сильно уступало тютчевскому, и их поэтические произведения часто превращались просто в стихотворный вариант их публицистики. Уже в первой половине 1830-х годов художественное творчество Хомякова приобретает неприятный привкус дидактизма. Славянофильская доктрина тогда еще только формировалась, но его стихи уже выглядят так, как будто они намеренно созданы с целью проиллюстрировать то или иное теоретическое положение. "Русская песня", например, эта неуклюжая подделка под былинный слог, звучит как стихотворное выражение известного тезиса Хомякова (высказанного, впрочем, им несколько позднее): "Современную Россию мы видим: она нас и радует, и теснит; об ней мы можем говорить с гордостью иностранцам, а иногда совестимся говорить со своими; но старую Русь надобно - угадать" (то есть, если называть вещи своими именами - идеализировать). И вот перед нами предстает Русская земля, которая и велика, и широка, и всем изобильна. Все на ней миром-разумом держится, мужички там все богатые, чин свой знают, братьев любят, Богу молятся:
То красна земля Володимера,
Полюбуйся ей - не насмотришься,
Черпай разум в ней - не исчерпаешь.
Этот мотив, который Владимир Соловьев позднее назвал "реакционно-археологическим", бессчетное количество раз появляется у славянофилов. Другой важный мотив, также усиленно у них культивировавшийся это осуждение западных стран, в которых погоня за материальным накоплением привела к окончательному угасанию духовной жизни. В 1835 году Хомяков пишет очень характерное стихотворение на эту тему:
О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес.
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес.
А как прекрасен был тот Запад величавый!
Как долго целый мир, колена преклонив,
И чудно озарен его высокой славой,
Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив.
Там солнце мудрости встречали наши очи,
Кометы бурных сеч бродили в высоте,
И тихо, как луна, царица летней ночи,
Сияла там любовь в невинной красоте.
Там в ярких радугах сливались вдохновенья,
И веры огнь живой потоки света лил!..
О! Никогда земля от первых дней творенья
Не зрела над собой столь пламенных светил!
Но горе! век прошел, и мертвенным покровом
Задернут Запад весь. Там будет сон глубок...
Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,
Проснися, дремлющий Восток!
Порицание Запада тесно увязывалось в сознании славянофилов и с общим осуждением новой, городской цивилизации, вторгавшейся в веками складывавшийся патриархальный быт и разрушавшей его. Славянофилы знали, что петровские реформы, как ни были радикальны, затронули лишь очень узкий слой русского общества; основная масса крестьянства продолжала жить так же, как и до Петра. Именно в этой, неиспорченной европеизацией народной толще, славянофилы надеялись найти идеальное общественное устройство, которое, по их мнению, сохранялось там со времен Древней Руси. При этом, однако, они не могли не видеть, как тяжело жилось в русской деревне; те же из них, что дожили до реформы 1861 года, наблюдали и то, с какой готовностью бывшие крепостные покидали свой патриархальный быт и устремлялись в города. Это противоречие славянофилам так и не удалось разрешить.
Сокрушались славянофилы и о духовном упадке русской культурной прослойки, разъедаемой сомнением и неверием. В связи с этим интересно сопоставить два отрывка из произведений Хомякова и Баратынского, поэта, в чем-то близкого по своим убеждениям к славянофилам. Хомяков писал в 1831 году:
И эгоизм, как червь голодный,
Съедает наш печальный век.
Угасло пламя вдохновенья,
Увял поэзии венец
Пред хладным утром размышленья,
Пред строгой сухостью сердец.
Через несколько лет после появления этих строк Баратынский пишет стихотворение "Последний поэт", которое своей стройностью и чеканностью производит впечатление своеобразного поэтического манифеста:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Другим популярным мотивом у славянофилов было обличение Петербурга, этой искусственной столицы фальшивой империи. Записывая однажды небольшое стихотворение в альбом С. Н. Карамзиной, полиглот Хомяков не удержался, чтобы не поддеть этот город на трех языках подряд, на английском: "To be in Petersburg with a soul and a heart is solitude indeed" ("Быть в Петербурге с душой и сердцем - значит пребывать в настоящем одиночестве"), на французском: "Et je vis une ville ou tout etait pierre: les maisons, les arbres et les habitants" ("И я увидел город, где все было каменное: дома, деревья и жители"), и на русском:
