Паулина видела только древнюю старуху, скорчившуюся на земле. Старуха зашевелилась и попыталась заговорить, с ее губ срывалось бессмысленное бормотание, которое вдохновенный Данте приписывал стражам всех кругов ада. Ангельская сила, заключенная во плоти Паулины, лучилась из глаз девушки. Ее разум и чувства еще не совсем освоились со своей ангельской сущностью, но именно она руководила ее мыслями и действиями. Сполохи великой силы озаряли ее изнутри, пронизывали кровь, творя новое единое тело, спасенное тело. А вот чувства безнадежно отставали. Им еще долго предстояло расти и крепнуть, достичь совершенства и только тогда наполнить все ее существо, да и всю вселенную великим восторгом любви. Пока же Паулина думала, чувствовала и действовала скорее в земных категориях, чем в небесных.
Лилит, чье монотонное бормотание прервало появление сияющего видения, впустившего в ее обиталище солнечный свет, старческими помаргивающими глазками уставилась на дверь. Она увидела оболочку женщины и не разглядела зарождающегося блаженства. С трудом произнося слова, она сразу закинула крючок:
– Я могу вам помочь.
– Очень мило с вашей стороны, – ответила Паулина, – но мне помощь не нужна. Я пришла не для себя.
– Я могу помочь кому угодно, – тут же соврала старуха.
– Вы нужны Аделе Хант, – сказала Паулина.
– Вот беда-то! – воскликнула старуха. – Конечно, я помогу… Но я же не выхожу… Ей придется прийти сюда.
– Она не может, – сказала Паулина, – она больна.
– Я могу вылечить кого угодно, – ответила старуха, – любого. И тебя тоже.
– Спасибо, но мне ничего не нужно, – сказала Паулина.
– А должно быть нужно. Все чего-то хотят. Вот ты, чего ты хочешь?
Паулина вздохнула.
– Вы даже не представляете, насколько я ничего не хочу. Как я могу хотеть чего-то, кроме того, что есть?
Старуха в полумраке зашевелилась, казалось, она хочет подползти к двери. Как бы глубоко ни погружались в иллюзорный мир ее жертвы, сама она погрязла в собственных иллюзиях куда глубже. Даже сейчас, на краю полного краха, она все еще пыталась соблазнить ангельского вестника, посланного к ней. Она опять принялась бормотать, и Паулина с трудом поняла, что ей сулят здоровье, деньги, красоту и удачу, в общем, удовлетворение всех мыслимых человеческих потребностей или хотя бы веры в то, что их можно удовлетворить. Она опять вздохнула. Жаль, что не получается хотя бы для вида захотеть чего-нибудь из предложенного набора, тогда ей легче было бы понять, как действует духовная некромантия Гоморры. Нет, никак не получается. В ней настолько укрепилось чувство вселенской гармонии, полноты и целостности бытия, что отказаться от этого чувства означало перестать существовать.
Старуха, извиваясь, как червяк, пыталась добраться до нее, схватить, уговорить… До Паулины доносился только лихорадочный шепот:
– Все, что хочешь, все, все, все…
– Да ничего я не хочу, – воскликнула Паулина и рассмеялась от невозможности объяснить свое новое знание о мире. – Ну как мне вам объяснить? Я хочу, чтобы все было так, как есть – я имею в виду, для меня.
– Все меняется, – проскрипел пыльный голос. – Только я не меняюсь.
– Конечно, меняется, – согласилась Паулина. – Но даже когда изменится все, пусть оно будет так, как станет. – Она опять рассмеялась от бесполезности своих объяснений.
Смех девушки заставил Лилит замереть, а все существа, набившиеся в хижину, разом повернули головы. Одинокий негромкий смех вихрем пронесся по пещере, вспорол и разбудил здешнюю бесплодную тишину. Воздух зазвенел от наполнившей его силы, стылая неподвижность потеплела; полумрак наполнился сиянием бесчисленных золотых искорок. Безрадостный дух холодного города на равнине пронзила радость сынов Божиих, способная проникать даже сюда. Лилит взмахнула руками и вскрикнула. Ей ответил тонкий слитный вой мертвецов, вой всех мертвых, которые не выносят радости. Сила чистого смысла ударила в основание Холма, и теперь уже взвыли еще живущие, мучимые болезнями духа, и здешние бессмертные, больные навсегда.
Стены сарайчика затрещали. Взвилось облако пыли. Паулина зажмурилась. Пыль ударила ей в нос и заставила чихнуть раз, другой. Когда она пришла в себя и открыла глаза, то увидела, что старый сарайчик лежит перед ней на земле грудой трухлявого, истлевшего дерева. Он не выдержал ее легкого стука в дверь и рухнул.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ЗА ГОМОРРОЙ
– Значит, это последний визит? – спросил Стенхоуп.
– Да, – ответила Паулина. – Завтра утром я уезжаю в Лондон.
– Вы говорите, что работа вам понравится, – продолжал Стенхоуп. – Но вы же не представляете, какой она будет? Или представляете?
– Наверное, нет, – сказала она. – Завтра в двенадцать я должна встретиться с человеком дяди, и если он меня примет, сразу же начну работать. Дядя говорит, что пока я могу пожить у них, а потом найду какое-нибудь жилье.
– Вы пришлете мне адрес?
– Конечно. А вы пока останетесь здесь?
Он кивнул, и в разговоре образовалась пауза. Затем Паулина добавила:
– Кажется, сейчас многие хотят уехать.
– Многие, – кивнул он, – но некоторые не могут, а некоторым это и не нужно. Вам, конечно, лучше уехать. Мне – не обязательно. Могу остаться. Здесь есть цветы, книги, есть с кем поговорить, так что чуму можно и переждать.
– Вы не знаете, сколько это будет продолжаться? – глядя на него, спросила она.
Он слегка пожал плечами.
– Если это то, что моя бабушка называла печатями Апокалипсиса, то, может быть, и тысячу лет… Помните, там перед Страшным судом говорится о тысяче лет? С другой стороны, поскольку утверждается, что эта тысяча лет у Господа может стать одним днем, возможно, завтра утром все и кончится. [48] Мы, как в елизаветинской драме, живем, по крайней мере, в двух временных измерениях.
– Как это? – спросила она.
– Как тать в ночи, – ответил он. – По-моему, лучше не скажешь. Что-то крадет у нас наши сны, наши иллюзии, вообще все, кроме реальности.
– Они умрут? – спросила Паулина.
– Не думаю, – ответил Стенхоуп, – разве что – Боже, храни нас всех! – второй смертью. А пока эта чума будет только набирать силу. Мертвых здесь очень много, возможно, поэтому она и началась здесь.
– А Адела? – спросила она. – А Миртл?
– Ну, это им решать, – ответил он.
Паулина грустно улыбнулась и добавила:
– И вам.
– С мисс Фокс я буду говорить о Природе, – сказал он, – а с мисс Хант – об Искусстве. Если они пожелают. Конечно, Хью Прескотт лучше бы справился с мисс Хант. Он такой прагматик… а я даже в раю остаюсь немного августинцем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
