Три месяца назад он отправился в больницу, где ему предстояло перенести очередную корректирующую ортопедическую операцию. Спустя несколько дней после операции к нему пришел посетитель, удививший и немного встревоживший его: представитель архиепископа Нью-Йорка. Он представился как монсеньор Лэнд. Он вернулся в Соединенные Штаты, проведя много лет в Риме, и ему захотелось повидать Виктора: работая в ватиканских архивах, он случайно набрел на удивительные документы.
Священник держался почтительно, причем Фонтина поразило то, что тот имел полное представление о его физическом состоянии и знал о семейной трагедии куда больше, чем могло бы быть известно просто сердобольному визитеру.
Это были очень странные полчаса. Священник сказал, что занимается историей. Он наткнулся в архивах на документы, где излагались печальные факты о возникших некогда трениях между кланом Фонтини-Кристи и Ватиканом, которые и привели к разрыву северных синьоров со священным престолом. Когда Виктор поправится, предложил священник, они могли бы встретиться и обсудить прошлое его семейства. Историческое прошлое Фонтини-Кристи. И, прощаясь, священник впрямую намекнул на нападение, произошедшее в Кампо-ди-Фьори.В страданиях и боли, причиненных прелатом-маньяком, нельзя обвинять всю церковь, сказал он.
А пять недель спустя произошел еще один странный случай. Виктор сидел в своем вашингтонском офисе, готовясь к выступлению в сенате по проблемам налоговых льгот для американских торговых кораблей, плавающих под парагвайским флагом. Зазвенел зуммер селектора.
— Мистер Фонтин, к вам пришел мистер Теодор Дакакос. Он говорит, что хочет засвидетельствовать вам свое почтение.
Дакакос был одним из молодых греческих магнатов-судовладельцев — удачливый соперник Онассиса в Ньяркоса, пользующийся куда большей, чем эти двое симпатией в коммерческих кругах. Фонтин попросил секретаршу впустить его.
Дакакос оказался крупным мужчиной с открытым лицом, которое больше подошло бы игроку в американский футбол, чем финансовому гиганту. Было ему около сорока, по-английски он говорил очень правильнее как прилежный студент.
Он прилетел в Вашингтон, чтобы присутствовать ia слушаниях — возможно, чтобы узнать что-то для себя новое, поучиться.
Виктор рассмеялся. Репутацию честного малого, которой пользовался грек, можно было сравнить лишь с его легендарным деловым чутьем. Фонтин ему так и сказал.
— Мне просто очень повезло в жизни. В юном возрасте мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства.
— Вам и впрямь повезло!
— Мои родители были не из богатых, но они верно служили своей церкви. Способами, которых я сегодня непонимаю.
Молодой греческий магнат явно вкладывал в свои слова какой-то дополнительный смысл, но Фонтин не мог понять какой.
— Пути благодарности, как и пути Господни, неисповедимы, — сказал улыбаясь Виктор. — У вас блестящая репутация. Вы оправдываете усилия тех, кто вам помогал.
— Теодор — мое первое имя, мистер Фонтин. Полностью меня зовут Теодор Аннаксас Дакакос. В годы учения меня называли Аннаксас-младший. Это вам ни о чем не говорит?
— В каком смысле?
— То, что мое второе имя — Аннаксас.
— Знаете, за многие годы я имел дело с сотнями ваших соплеменников. Но не помню, чтобы я был знаком с кем-то по имени Аннаксас.
Грек некоторое время молчал. Потом тихо произнес:
— Я вам верю.
Наконец, третий случай был самый невероятный, он вернул настолько зримые воспоминания о расстреле в Кампо-ди-Фьори, что Фонтин не на шутку разволновался. Это произошло всего десять дней назад в Лос-Анджелесе. Он остановился в отеле «Беверли-Хиллз», прибыв на конференцию, организованную двумя компаниями, которые намеревались объединиться. Его вызвали для консультаций по некоторым спорным вопросам. Задача была невыполнима.
Потому-то он и грелся на солнышке днем, вместо того чтобы сидеть в конференц-зале отеля, выслушивая доводы адвокатов, которые пытались обосновать претензии своих клиентов. Он потягивал кампари за столиком около бассейна под открытым небом и не уставал поражаться обилию импозантных людей, которым явно не нужно было беспокоиться о хлебе насущном.
— Guten Tag, mein Heir.
Говорившей было лет пятьдесят — возраст, который обеспеченные дамы легко могут скрыть с помощью косметики. Среднего роста, хорошо сложена, перемежающиеся светлые и темные пряди. Белые брюки и голубая блузка. На глазах темные очки в серебряной оправе. Немецкий явно был ее родным, а не выученным языком. Он ответил ей на своем правильном, куда менее естественном немецком и неловко поднялся.
— Добрый день. Мы знакомы? Извините, но я вас не припоминаю.
— Пожалуйста, садитесь. Вам трудно стоять. Я знаю.
— Да? Значит, мы встречались.
Женщина села напротив. Она продолжала по-английски:
— Да. Но у вас тогда было много других забот. Вы тогда были солдатом.
— Это было во время войны?
— Вы летели из Мюнхена в Мюльгейм. И там, в самолете была шлюха, вывезенная из концлагеря. Ее сопровождали три вермахтских скота. Скоты худшие, чем она, — так я себя успокаиваю.
— Боже мой! — изумился Фонтин. — Да вы же были тогда совсем девочка! Что же с вами случилось?
Она рассказала ему свою историю. Ее забрали бойцы французского Сопротивления в лагерь для перемещенных лиц к юго-западу от Монбельяра. Там в течение нескольких месяцев она прожила в сплошных муках, которые, по ее словам, не поддаются описанию, — у нее началась «ломка». Много раз она пыталась покончить с собой, но у французов были иные планы относительно нее. Они полагали, что, когда действие наркотиков пройдет, ее ожившие воспоминания подвигнут ее к согласию стать их тайным агентом.
— Конечно, они были правы, — сказала женщина за столиком на патио отеля «Беверли-Хиллз». — Они следили за мной день и ночь, мужчины и женщины. Мужчинам это даже доставляло удовольствие — французы никогда не упускают случая, не правда ли?
— Вы пережили войну, — сказал Фонтин, пропуская ее намек мимо ушей.
— С пригоршней французских наград: Военный крест, орден Почетного легиона, орден «Легион Сопротивления».
— И стали кинозвездой, а я, дурак, вас не узнал, — продолжил Фонтин с улыбкой.
— Увы, нет. Хотя у меня было немало возможностей сблизиться со многими влиятельными людьми в кинематографе.
— Боюсь, я не совсем понимаю.
— Я стала — и, рискуя показаться нескромной, до сих пор остаюсь — самой преуспевающей «мадам» Южной Франции. Один только Каннский кинофестиваль обеспечивает мне достаточный доход для очень безбедного существования. — Теперь настала ее очередь улыбнуться.
Хорошая улыбка, подумал Фонтин. Искренняя, живая.
— Ну что ж, рад за вас. Я в достаточной мере итальянец, чтобы считать вашу профессию вполне почтенной.
— Не сомневаюсь. Я здесь охочусь за новыми талантами. Мне доставило бы огромное удовольствие выполнить любое ваше пожелание. Здесь поблизости мои девочки.
— Нет, благодарю вас. Вы очень любезны, но я уже не тот, каким был когда-то.
— Я считаю, что вы великолепны, — просто сказала она. — И всегда так считала. — Она улыбнулась. — Ну, мне пора. Я вас узнала, и мне просто захотелось с вами поболтать. Вот и все. — Она поднялась из-за стола и протянула руку. — Не надо вставать.
Ее рукопожатие было твердым.
— Мне было приятно — и утешительно — снова вас увидеть, — сказал он.
Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:
— Я была в Цюрихе несколько месяцев назад. Меня нашли через человека по имени Любок. Он чех. Педик-"королевка", как мне сказали. Он тогда тоже был в том самолете, верно?
— Да. Исключительного мужества человек, я бы сказал. По моим оценкам — король. — Виктор был настолько ошарашен, что ответил почти машинально, не подумав. Он не вспоминал о Любоке уже много лет.
— Да, я помню. Он всех нас тогда спас. Но его раскололи.
— Раскололи? Боже, если он жив, то ему столько же лет, сколько и мне, а то и больше. Семьдесят или за семьдесят. Кому нужны такие старики? О чем вы?
— Их интересовал человек по имени Витторио Фонтини-Кристи, сын Савароне.
— Вы говорите ерунду. Но эту ерунду я еще могу понять, хотя и не понимаю, какое это может иметь отношение к вам. Или к Любоку.
—Я и сама знаю не больше. И не хочу знать. Ко мне в гостиницу в Цюрихе пришел человек и стал задавать вопросы о вас. Естественно, я не могла на них ответить. Вы были только сотрудником разведки союзников, спасшим жизнь шлюхе. Но ему был также известен и Антон Любок.
— Кто был этот человек?
— Священник. Это все, что я о нем знаю. Прощайте, капитан. — Она повернулась и пошла, одаривая улыбками девушек, которые плескались в бассейне и слишком громко смеялись.
Священник. В Цюрихе.
«Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи».
