Внезапно перед ним возникло лицо, которое он никак не мог соотнести с остальными. Он заметил его лишь мельком, потому что в эту минуту как раз находился в самой дальней точке своего дозора, и, поворачивая обратно к гостинице, среди множества типичных физиономий — худых и усталых, круглых и удивленных, добродушных и угрюмых — увидел это лицо, которое выражало одновременно нечто гораздо большее и притом совершенно иное. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и осунувшееся от жары, или забот, или от того и от другого вместе, однако почему-то более живое, подвижное, более осмысленное; но, быть может, это лишь казалось — потому что сам он был совершенно не таким, как остальные. Арчер на миг ухватился за тонкую ниточку памяти, но она тотчас порвалась и уплыла вместе со скрывшимся из виду лицом — по всей вероятности, какого-то иностранного коммерсанта, который в этом окружении казался вдвойне иностранным. Оно исчезло в потоке прохожих, и Арчер снова двинулся в свой обход.
Он не хотел, чтобы его видели перед гостиницей с часами в руке, и, пытаясь наугад определить, сколько времени он ждет, решил, что если госпожа Оленская так долго задержалась, значит, она либо встретила посланца, либо он ее подстерег. При этой мысли его опасения сменились душевной болью.
— Если она сию минуту не вернется, я пойду и найду ее, — сказал он себе.
Двери снова отворились, и она очутилась рядом с ним. Они уселись в экипаж, и, когда он тронулся, Арчер посмотрел на часы и увидел, что она отсутствовала всего три минуты. Неплотно вставленные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая по ухабам неровной булыжной мостовой, они поехали к пристани.
Сидя бок о бок на скамейке в полупустом пароходе, они вдруг поняли, что им почти нечего сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотят сказать, лучше всего можно выразить блаженным молчанием одиночества и свободы.
Когда гребные колеса начали вращаться, а суда и причалы постепенно растворились в знойной дымке, Арчеру показалось, будто весь знакомый привычный мир тоже стал растворяться. Ему очень хотелось спросить госпожу Оленскую, нет ли у нее чувства, будто они отправились в дальние края, откуда нет возврата. Но он боялся сказать это или что-либо другое, что могло бы оборвать тонкий волосок, на котором держалось ее доверие к нему. Он не хотел обмануть это доверие. В прошлом бывали дни и ночи, когда воспоминание об их поцелуе горело у него на губах, и даже накануне, по дороге в Портсмут, мысль об Эллен как огонь разливалась в его крови, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в этот неведомый мир, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, которую может нарушить даже самое легкое прикосновение.
Когда пароход вышел из гавани в открытое море, подул легкий ветерок и по заливу побежали длинные маслянистые волны с пеною на гребешках. Душный сырой туман все еще висел над городом, но впереди простирался прозрачный мир беспокойных, покрытых рябью вод и освещенных солнцем маяков на далеких мысах. Госпожа Оленская, откинувшись на поручни, полураскрытыми губами впивала морскую прохладу. Она обернула шляпу длинной вуалью, но лицо ее оставалось открытым, и Арчер был потрясен ее безмятежным оживлением. Казалось, она принимала их путешествие как нечто само собою разумеющееся и не только не боялась неожиданных встреч, но (что гораздо хуже) выказывала неуместный восторг по поводу такой возможности.
В скромной гостиничной столовой, где, как он надеялся, они будут одни, сидела крикливая компания безобидных на вид молодых людей и девиц — как пояснил хозяин, это были приехавшие на каникулы учителя, — и у Арчера упало сердце от мысли, что им придется разговаривать при таком шуме.
— Это безнадежно, я попрошу, чтобы нам дали отдельную комнату, — сказал он, и госпожа Оленская, ни словом не возразив, ждала, пока он вернется.
Комната выходила на длинную деревянную веранду, а из окон виднелось море. Здесь было прохладно и пусто; посреди стола, накрытого грубой клетчатой скатертью, красовалась банка пикулей и черничный пирог под стеклянною крышкой. Никогда еще ни одной искавшей уединения паре не доводилось найти убежище в столь незатейливом cabinet particulier,[167] и Арчеру почудилось, будто он прочитал чувство облегчения в едва заметной насмешливой улыбке, с которой госпожа Оленская села за стол напротив него. Женщина, сбежавшая от мужа — и, по слухам, с другим мужчиной, — наверняка владеет искусством непредвзято смотреть на вещи, но в самообладании госпожи Оленской было нечто такое, что притупило иронию Арчера. Ее спокойствие, умение ничему не удивляться и простота помогли ей пренебречь условностями и внушить ему, что желание остаться наедине вполне естественно для двух старых друзей, которым нужно так много сказать друг Другу…
24
Они обедали неторопливо и спокойно, временами прерывая стремительный поток разговора, — когда наваждение рассеялось, у них нашлось множество тем для беседы, но беседа порой становилась лишь аккомпанементом к долгим молчаливым диалогам. Арчер не говорил о себе — не умышленно, а просто потому, что не хотел пропустить ни единого слова из ее повествования, и, опершись подбородком о сложенные на столе руки, она рассказывала ему про те полтора года, что протекли с их последней встречи.
Ей надоело так называемое «общество». Нью-Йорк был снисходителен, он был просто угнетающе гостеприимен, она никогда не забудет, как радушно он ее встретил, но упоенье новизной вскоре сменилось сознанием, что она, по ее выражению, «совсем другая», и потому ей не нужно то, что нужно Нью-Йорку. Тогда она решила попытать счастья в Вашингтоне, где существует гораздо большее разнообразие людей и мнений. И вообще ей следует, вероятно, обосноваться в Вашингтоне и взять к себе бедняжку Медору, которая истощила терпение остальных родственников как раз в тот момент, когда она больше всего нуждается в заботах и в защите от опасных матримониальных поползновений.
— А как же доктор Карвер? Разве вы не боитесь доктора Карвера? Говорят, он тоже живет у Бленкеров?
— О, эта опасность миновала, — улыбнулась она. — Доктор Карвер — человек очень умный. Он ищет богатую жену, которая бы финансировала его затеи, а Медора служит просто хорошей рекламой в качестве неофита.
— Неофита? Чего?
— Всяких новых и безумных социальных реформ. Но. на мой взгляд, они интереснее, чем слепое подражание традициям — чужим традициям, — которое я наблюдаю среди наших друзей. Стоило ли открывать Америку лишь для того, чтоб превратить ее в точную копию другой страны? — Она с улыбкой посмотрела на него через стол. — Как вы думаете, стал бы Христофор Колумб брать на себя столь тяжкий труд ради того только, чтобы пойти в оперу с семейством Селфридж Мерри?
Арчер покраснел.
— А Бофорт… Ему вы это тоже говорите? — отрывисто спросил он.
— Я его давно не видела. Но раньше говорила, и он меня понимает.
— Ах, это как раз то, что я всегда вам твердил: мы вам не нравимся. А Бофорт нравится — потому что он так на нас не похож. — Арчер обвел взглядом пустую комнату, пустое взморье и безупречно белые деревенские домики, ровным рядом вытянувшиеся вдоль берега. — Мы невыносимо скучны. Мы лишены характера, разнообразия, красок. Не понимаю, почему вы не уезжаете назад?
Глаза ее потемнели, и он ждал негодующего ответа. Но она сидела молча, слозно обдумывая его замечание, и он испугался, как бы она не сказала, что и сама этого не понимает.
Наконец она проговорила:
— Думаю, что из-за вас.
Вряд ли можно было сделать признание более бесстрастно или тоном, который менее льстил бы тщеславию того, к кому оно относилось. Арчер покраснел до корней волос, но не смел ни шелохнуться, ни заговорить. Казалось, слова ее — какая-то редкостная бабочка, которая при малейшем движении встрепенется и улетит, но если ее не трогать, соберет вокруг себя всю стайку.
— Во всяком случае, — продолжала она, — именно вы помогли мне увидеть за этой скукой нечто столь тонкое, возвышенное и прекрасное, что многие вещи, которые я в другой своей жизни особенно ценила, кажутся мне по сравнению с этим дешевыми и ничтожными. Не знаю, как это лучше выразить, — сказала она, озабоченно нахмурив лоб, — но мне кажется, я никогда прежде не понимала, какой жестокостью, низостью и бесчестьем приходится порой платить за самые изысканные наслаждения.
«Изысканные наслаждения — о, они стоят того!» — чуть было не вырвалось у Арчера, но немая мольба в ее глазах помешала ему говорить.
— Я хочу быть абсолютно честной по отношению к вам и к самой себе, — продолжала она. — Я всегда надеялась, что рано или поздно мне представится возможность сказать вам, как вы мне помогли, что вы из меня сделали…
