А когда Мельгунов заказал ему статью, "уничтожающую" всю эмигрантскую литературу, кроме ближайших сотрудников "Возрождения", то Рогаля-Левицкий с радостью взялся за новый труд, причем мишенью избрал он именно эти строки Поплавского, очевидно, издеваясь над Мельгуновым...
Упомянуть о Ю. Рогаля-Левицком мне кажется необходимо, потому что я хочу рассказать о его брате, погибшем рядом с Вильде... Раз в своем отельном номере он меня познакомил с сияю-щей парой не то уже обвенчавшихся, не то собирающихся обвенчаться молодых влюбленных. Все в них радовало, улыбалось и вызывало улыбку. И это несмотря на западноевропейскую сдержан-ность и вежливую непроницаемость. Мужчина оказался братом нашего Рогаля-Левицкого, женщи-на, если память мне не изменяет, говорила только по-французски. Он был ученым, готовился к кафедре и работал в музее Трокадеро. Теперь там висит доска с именами всех этих веселых и отважных русских людей, начавших борьбу за освобождение Франции. ("Есть музей этнографии в городе этом" - Гумилев.)
X
Есть особая порода людей в литературе - случайных!.. Некоторое время они даже чем-то выделяются, пользуются уважением или признанием, а потом вдруг как бы проваливаются сквозь землю, исчезают с горизонта, соблазненные семейным счастьем или коммерческой деятельностью. Впрочем, порой вы опять услышите о них: даже на бирже или в конторе - они шумят.
Вот таким человеком был Кельберин. На мою память, он ничего значительного не произвел, хотя сочинял стихи и болтал беспрерывно... Однако многие влиятельные поэты - Иванов, Зло-бин, Оцуп - относились к Кельберину с вниманием. В последние годы перед войной он громил демократию и даже похваливал немцев, что казалось несколько смешным. Стихам своим он, кажется, не придавал большого значения. По поводу одного его эссе ( в "Смотре", изданном Гиппиус) Адамович сказал в "Последних новостях": "Если бы Хлестаков задумал соперничать с Паскалем, то вероятно он бы писал в таком именно духе..." (цитирую по памяти). К чести Кельбе-рина надо заявить, что подобные отзывы его не огорчали.
Кельберин, мистически настроенный, многократно сочетался законным браком; одной из его ранних жен была Лидия Червинская.
Червинская - бессонные ночи, разговоры до зари, пьяные и трезвые требовательные слезы. И хорошие подчас стихи.
В период "Круга" я сталкивался с Червинской едва ли не ежевечерне; она могла казаться несносною со всеми недостатками сноба, оглядывающегося на шефов литературной кухни. Но раз признав человека, она уже становилась если не верным товарищем, то во всяком случае занятным собутыльником.
Червинская жила в искусственном мире, искусственным бытом, искусственными отношени-ями. В результате ряда искусственных выдумок получалась ее весьма искусная, реальная поэзия.
Она создавала фантазией свои трагедии влюбленности и ревности, но от этого нельзя было просто отмахнуться, ибо в невоплощенной реальности порою заложено настоящее бытие.
- Ей нужна другого порядка помощь, религия, Бог, Христос! Почему вы это ей не объясни-те? - говорил я Адамовичу, который только что отделался от Червинской и собирался сесть за бридж.
- Такого нельзя сказать человеку, когда он обращается к вам за поддержкою, - отвечал Адамович и, вдруг приняв подчеркнуто рассеянный вид, закатив глаза, ронял: - Две пики!
Жила Червинская в это время одна. Высокая, сутулая, костлявая, с миловидным личиком и прической под Грету Гарбо. Не работала, голодала, и от скромной рюмки водки ее выворачивало наизнанку - буквально и фигурально.
На вечеринках почему-то было моей обязанностью ухаживать за "мертвецами". Бывали встречи Нового года, когда я без перерыва совал палец то в одну гортань, то в другую, и лил жиденький кофе.
На квартире Андрюши Бакста Червинскую рвало всю ночь. Мы с ней высунулись до пояса из окна, и она выплевывала кислый кофе вниз на стеклянную крышу консьержкиной "ложи"... Я с ужасом следил за тем, как там, внизу, то вспыхивает, то потухает свет - быстрее, порывистее! И действительно, возмущенная консьержка вскоре явилась наверх и языком, чистым, как у Декарта, объяснила Баксту, почему она не любит sales metegues...*
* Чужаков (франц.).
Ежегодный бал русской прессы - в ночь на 14 января. Там, в залах Hoches, я раз сознательно пожертвовал собою ради благополучия Червинской и с тех пор нежно ее полюбил.
В тот год я и Смоленский помогали М. Цетлиной, заведовавшей организацией очередного "Бала прессы". В Париже телефон, во всяком случае в русском Париже, не был еще распростра-нен. Чтобы нанять оркестр или заполучить артель гарсонов, надо послать нарочного... Автомобили нам не по средствам. Так что за мелкое вознаграждение литераторы бегали по городу, помогая дамам распорядительницам.
По вечерам мы собирались у Марьи Самойловны Цетлин, докладывали о предпринятых мерах и, слегка только закусив, обещали завтра же выполнить все новые поручения.
- Вы заметили, - сказала мне раз на таком "комитетском" сборище Тэффи, сверкая умным, старушечьи-свежим взглядом. - Вы заметили, как меняется голос человека, когда он приближа-ется к закуске.
Действительно, только что царила сплошная скука, поскрипывал тепленький, смуглый Зайцев с красными пятнами на скулах... А вот вдруг зашумели, зашевелились: хохочет бывший нижегоро-дский драгун, пропустив настоящую рюмку водки, и даже Борис Зайцев начал выражаться громче и определеннее.
Мне поручили нанять людей для буфета, и я вместе с несколькими профессионалами прист-роил туда своего друга Ш., увы, дилетанта во всех отраслях труда... Московский судья, он теперь пел в церковном хоре или работал кухонным мужиком, но главным образом состоял на "шомаже", так что даже изменил свое мнение о Блюме.
Был он старым учителем Проценко. Там, в ателье, мы познакомились. Я любил яркие расска-зы Ш. о старой Москве и о чиновничьей или студенческой, белоподкладочной, жизни. Повество-вал он красочно, в лицах, перемежая речь то выкриком торговки ("вишень и кореньев"), то причи-танием слепого нищего, то ектенией громоподобного дьякона. Впрочем, попадалась и клубничка, но какая-то невинная, простодушная, несерьезная по сравнению с практикой последующих поко-лений.
Если завернуть к нему в номер на рю Мазарин (внизу инвалид продавал pommes frites*), то он встречал гостя неизменным возгласом: "Не хотите ли восприсесть..."
* Жареный картофель (франц.).
Жил Ш. в одной комнатушке с бывшим актером и будущим монахом Свято-Сергиевского подворья, существом тоже весьма колоритным. Спали они вдвоем на узкой койке; устроили нечто вроде перегородки из картона, которую прикрепляли на постели - отмежевываясь.
Этого Ш. однажды задел легкий паралич среди бела дня, на ходу - первый звоночек! И он отсиделся на скамеечке у Шатле, созерцая разные смутные или фантастические видения. Память об одиноком страннике, в центре города на скамеечке перемогающем роковой припадок, помогла мне впоследствии найти эпилог к "Челюсти эмигранта".
Итак, я нанял Ш. на одну ночь с 13 на 14 января, кажется, 1937 г., в буфет! Интерес этой работы заключался не в мизерном вознаграждении, а в том, что предоставлялась возможность как следует выпить, закусить, "одним словом, встряхнуться", по слову Ш.
Даже в самый день бала мы еще выполняли сложные поручения в разных концах города. Синий мертвенный парижский день - из тех, что никогда французской школой живописи не был воспроизведен на полотне. Я и Смоленский мечемся по гастрономическим магазинам, собирая полударовую закуску. И в каждой очередной русской лавчонке Смоленский изрекает:
- Что же это в самом деле, выпьем наконец...
- Неловко, - жмурюсь я в ответ. - Ведь придется отчитываться.
И мы чокаемся. Смоленский уверяет, что все это входит в графу расходов по разъездам. Он бухгалтер и должен понимать такие вещи в конце концов.
Мы расстались только вечером, чтобы привести себя в порядок. А когда приехали на бал к десяти часам, то Смоленский несмотря на свой порхающий фрак был уже на втором "взводе". Я казался "больным" - по словам Зеелера. Сразу вышел конфуз с отчетностью. Марья Самойловна никак не могла понять, "почему издержано так много". Начало не предвещало ничего хорошего.
А бал, по-видимому, протекал с обычным успехом. Бунин изящно закусывал, поглядывая на обнаженные плечи бывших и будущих дам; оркестр, кажется, Аскольдова, пел о невозвратном.
- Иван Алексеевич, не кажется ли вам, что мы профуфукали нашу жизнь? спрашивал я с проникновенностью.
- Да, - миролюбиво соглашался Бунин. - Но что мы хотели поднять!..
Иванов показывает на бритого человека в смокинге и шепчет:
- Вот самый бездарный мужчина в эмиграции. Я хохочу: это Алехин.
Лифарь с братом покровительственно угощают пушкинистов шампанским. В общем, скучно. И вдруг я натыкаюсь на Червинскую.
- Пойдем, я тебя угощу,- вдохновенно приглашаю ее и веду к буфету, где в белом кителе и колпаке возвышался уже сильно помятый Ш.
