— Зачем, — попробовал возразить Минц. — Туда же не положено.
— Нам положено, — ответил Удалов, открывая дверь в кабинетик директорши. — Мы комиссия!
Ванда Казимировна оторвалась от ведомостей и обернула к посетителям полное суровое лицо.
— Здравствуй, Ванда, — сказал Удалов быстро.
— Чего нужно?
— Ничего, — ответил Удалов. — Надвигается грипп. Новая разновидность. Мозамбикский.
Он обернулся к Льву Христофоровичу, и тот покорно кивнул.
— Вот наш профессор получил из-за рубежа профилактические пилюли. Большой дефицит. Я ему и говорю — в первую очередь надо обслужить торговлю. Если свалитесь от гриппа, кто будет нас кормить и поить?
— Дефицит, говоришь? — с некоторым недоверием сказала Ванда Казимировна, которая не всегда доверяла ближним.
— Вот. — Удалов осторожно высыпал пилюли на чистый лист бумаги. — По одной на душу. Не больше. Вызывай персонал.
Ванда Казимировна сдалась и вызвала персонал, который, узнав, что выдают дефицитную профилактику, быстро выстроился в очередь, не обращая внимания на нетерпеливый гул торгового зала.
Сама Ванда Казимировна тоже приняла пилюлю.
— Если что надо, — сказала она, и взгляд ее начал смягчаться, — вы заходите. Прямо ко мне.
Но тут начала совершаться странная метаморфоза с ее подчиненными.
— Зачем же, — сказала продавщица из молочного отдела.
— Я тоже всегда готова. Вы уж лучше не отвлекайте Ванду от ее дел. Занятая она, трудно ей, ревизия на носу.
— Девочки! — вдруг воскликнула кассирша. — И чего же мы здесь стоим, прохлаждаемся! Там же люди ждут! Неужели мы будем их заставлять маяться, а сами будем здесь прохлаждаться?
Продавщицы даже застонали от стыда и, сшибая друг друга, бросились к выходу в торговый зал.
Минц и Удалов, чтобы избавиться от изъявления благодарности со стороны Ванды Казимировны, поспешили за продавщицами.
Зал сиял улыбками.
В зале воцарялась атмосфера взаимного расположения.
Минц и Удалов вышли из магазина.
— Понял? — спросил Удалов.
— Понял, — тихо улыбнулся великий изобретатель.
— Пошли домой, надо Ксению в магазин послать. Пускай порадуется.
Каждому есть что вспомнить
Почти все человеческие трагедии начинаются исподволь, с незаметного пустяка. Именно незаметность первого толчка и делает трагедии столь неожиданными и сокрушительными.
Выступая на квартальном совещании в горисполкоме, Корнелий Удалов почему-то сослался на опыт своей молодости, на творческое горение строителей, возводивших в конце сороковых годов здание универмага. И был доволен тем вниманием, с которым выслушали этот исторический пример слушатели.
После совещания к Удалову подошел товарищ Белосельский и сказал:
— Пора делиться опытом с молодежью.
После чего он подозвал редактора гуслярской районной газеты Малюжкина и добавил:
— Товарищ Малюжкин, не проходите мимо.
— Не пройдем, — ответил Малюжкин.
Уже на следующий день после работы к Удалову домой явился Михаил Стендаль, корреспондент и старый знакомый Корнелия Ивановича. Он присел на край скамейки под сиреневым кустом и некоторое время наблюдал, как Удалов с Грубиным проигрывали в домино соседям по дому — Ложкину и профессору Льву Христофоровичу Минцу.
Корнелий Иванович догадывался о цели визита Стендаля, но, будучи человеком скромным, делал вид, что тот зашел к нему случайно, скажем, занять опарышей для рыбалки.
Когда партия кончилась, Миша с прямотой, свойственной молодости, разрушил эту иллюзию, сказав:
— А я за статьей пришел.
Все насторожились, потому что раньше Удалов никогда статей не писал.
— Может, сам напишешь? — предложил Удалов неуверенно. — Я скажу, что надо, ты в библиотеке старые газеты посмотришь, а?
— Нет, Малюжкин велел, чтобы вы сами, Корнелий Иванович, — возразил Стендаль. — Он получил указание.
Наступила пауза. Удалов глядел в темнеющее летнее небо, по которому плыло зеленое закатное облако, и стеснялся соседей.
— С каких пор, — услышал он ехидный голос старика Ложкина, — наш Корнелий пишет в прессу?
Раньше Ложкин по меньшей мере раз в месяц относил в редакцию гневные письма, посвященные непорядкам в городе, но сейчас делает это реже — годы берут свое. Большинство писем на поверку оказывались неточными в своей фактической основе, отношения с газетой у Ложкина не сложились, и, естественно, он не хотел, чтобы они складывались у других.
— Да это так… заметка, — ответил Удалов, краснея.
— Неправда! — сказал Стендаль, вытаскивая из кармана большой блокнот, распухший от адресов и интервью. — Корнелий Иванович выступает на наших страницах с большим материалом, посвященным истории строительных организаций Великого Гусляра и героическому труду его молодости.
— Это кто же героически трудился? — спросил Ложкин, который был убежден, что во всем мире лишь ему удалось героически потрудиться.
До этого момента Удалов был убежден, что откажется от написания статьи. Он ведь даже в школе отставал по части сочинений. Но последние слова Ложкина вызвали у него возмущение. И следующий шаг на пути к трагедии выразился во фразе, которая непроизвольно вырвалась у Корнелия Ивановича:
— Каждому есть что вспомнить!
— Корнелий Иванович прав, — подтвердил профессор Минц, аккуратно складывая в коробочку костяшки домино. В последние месяцы он пристрастился к этой игре, стараясь выключить на время непритязательного развлечения свою гениальную голову, иначе бы он мог вычислить исход любой партии в домино в самом ее начале. — Любой из нас — это сокровищница воспоминаний, уникальных, бесценных, которые, к сожалению, проваливаются в бездну времени и исчезают для потомства. Из-за этого каждое новое поколение частично повторяет наши ошибки. А мы обязаны помогать подрастающему поколению.
— Ему некогда информироваться, — заметил Саша Грубин. — Оно балдеет.
И с этими словами Грубин показал на открытое окно в квартире Гавриловых. На подоконнике сидел, укутав голову громадными наушниками, подросток Гаврилов, что не мешало, однако, стоявшему рядом динамику реветь на весь двор.
— А что? — сказал Удалов. — И напишу. Обо всем напишу. И как голодно было, и как мы мерзли, но выходили на рабочие места, и какие были сознательные.
Тут он решительно встал. Стендаль поднялся следом, но Корнелий произнес:
— Иди, Миша, отдыхай, я сам справлюсь. Завтра к обеду статья будет на твоем столе.
Удалов отправился к себе, а Ложкин сказал вслед негромко:
— Сомневаюсь. Для этого способности требуются.
Удалов поднялся по лестнице, не зная, что шагает навстречу своей трагедии. Дома была только жена Ксения. Она удивилась, потому что по выверенному жизнью расписанию Корнелий должен был еще часа полтора играть в домино, а затем прийти домой с видом измученного труженика и потребовать ужин. Ничего такого не случилось.
Удалов проследовал к столу сына Максима, уселся, отыскал чистую тетрадку, затем долго шарил по ящикам и коробочкам в поисках ручки, которая бы писала. Не нашел, взял карандаш, открыл тетрадку и замер над ней, подобно тому, как замирают почти все великие писатели, прежде чем написать первое слово.
Ксения была так поражена, что вышла из кухни, встала в дверях и спросила:
— Чего натворил?
— Натворил?
— Объяснительную пишешь?
— Нет, — сказал Удалов, — статью надо писать. Заказали мне статью.
Ксения, конечно, не поверила, потому что ее муж никогда статей не писал. Она подошла поближе и увидела, что тетрадка пустая.
— Где статья? — спросила она. — Не вижу.
— Так я же думаю. Я думаю, а ты над душой стоишь. Разве так статью напишешь?
— Интересно, что это теперь статьей называется.
Ксения, будучи женщиной доброй, но вздорной, всегда подозревала мужа в супружеских изменах, хотя он этому не давал оснований. Отсутствие оснований никак не успокаивало Ксению. Она лишь убеждалась, что муж ее не только неверен, но и дьявольски хитер, если за тридцать лет совместной жизни ни разу не попался. И поэтому она терпеливо ждала, когда же он наконец попадется с поличным.
Ксении казалось, что если она сейчас уйдет, то Удалов примется за нежное послание или, еще хуже, начнет сочинять разлучнице любовные сонеты.
Но оставаться было бессмысленно. Корнелий при своей хитрости будет сидеть, и всё. Значит, следовало сделать вид, что поверила, а потом незаметно вернуться и застать врасплох.
— Нужна мне твоя статья! — сказала Ксения с презрением и медленно, не оглядываясь, ушла на кухню.
А Удалов поводил карандашом над чистой страницей и написал: «Как сейчас вспоминаю». Потом стал думать, что же он вспоминает.
Он пришел на стройку после седьмого класса, вскоре после войны, учеником. Учеником штукатура. А когда это было? Вроде бы зимой. Нет, тогда дождь шел. А там был бригадир, дядя Леша! Нет, дядя Паша! Такой, с усами. Вот усы Удалов вспомнил, и это его обрадовало. Усы стали как бы якорем. Потом дядя Паша уехал на Дальний Восток. Или в Среднюю Азию. Он был хорошим наставником. Совсем не пил и Корнелия, у которого отец пропал на фронте, жалел. В чем проявлялась его жалость? Важно вспомнить, потому что в статье хорошо бы написать о наставнике молодежи. Как он говорил: «Ты, Корнюша, как пуговица, круглый и под ногами катаешься. Все боюсь наступить». Или это он сказал не Корнелию, а Гошке Сидорову, который на Дусе женился? Нет, на Дусе он потом женился, а сначала на Маше хотел жениться. Маша такая смешливая была, черноглазая, с длинной косой. Он с ней в палисаднике целовался, только это потом уже было, в сорок седьмом, наверное.
