Нас пули с тобою пока еще милуют,
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано...
Славка научился управлять своей душой. Когда он давал ей волю, она начинала заполнять всего Славку, поднимала его на своих крыльях, и там оба они парили, чувствуя каждую минуту, как велик и бесконечен человек. Но когда близко придвигалась опасность, когда предстояли бои, там, на этих горных высотах, находиться было нельзя, тогда Славка загонял свою душу в ее темный угол, где она сжималась и не проявляла признаков жизни, как бы умирала до поры. Славка же опускался на землю, довольствовался дубовым листом, если не было табака, матерился, когда следовало и когда не следовало, спал на снегу, если нужно было, не думал о смерти и, кроме грубых земных дел, знать ничего не знал.
И сейчас чертыхался, когда было особенно скользко, равнодушно проходил мимо соснового бора, где уже посерел снег от иголок, от семечек и всякой древесности, мимо березовой рощи, где мельтешило в глазах от скопища белых стволов, пересекал просеки, не ахнув даже от мягкой, от немыслимой белизны снегов на этих просеках. Не думал, что этот зимний лес уже пахнет весной, и, когда оглядывался или смотрел вперед, лишь смутно мелькало в сознании, что близко время, кто-то уже говорил об этом, черной тропы и что вытянувшиеся по белой дороге партизаны напоминали стаю грачей.
Ничего не думал Славка. Просто шел и надеялся, что к вечеру, может, придут. За всю дорогу ни разу не вспомнилось прошлое, - то, что бесконечно проходило перед ним во время стояния на постах. Сейчас слабо и помимо желания вдруг встала в памяти Дебринка. Гога, девчата, мамаша Сазониха, глухой бомбардир-наводчик, резко увиделся вдруг Сашка, когда он босой сделал несколько последних своих шагов по снегу, как упал он, даже та учительница, у которой ночевали с Гогой, прошла в памяти. А ведь целая жизнь уже сложилась тут, в этих скитаниях и в этих лесах. Уже и об этой жизни можно думать бесконечно. Но Славка просто шел, а это все мелькало в сознании, появлялось и пропадало.
Первый привал был в деревне, откуда он ехал когда-то в лагерь с завязанными глазами. После привала пошли полем, где солнце не пригревало, как в лесу, потому что дул ледяной неприютный ветер. Полем шли дотемна до самой Голопятовки. Деревушка со старой мельницей лепилась к темной стене леса и была разбросана по два-три домика вдоль извилистой речушки, как бы разорванная на клочки. Такими же клочками были разбросаны по ней остатки отступившего леса, деревья, рощицы, кустарники. Всю ее, Голопятовку, сразу-то и не окинешь взглядом не только вечером, но и днем. Долго петляли по ней, пока не подошли к большому дому под железом, стоявшему также в стороне от всей деревушки. Тут, в бывшей школе, жил взвод Головко, тут будет жить и взвод Арефия.
В двух классах, в бывшей квартире директора, кто где, усталые люди повалились спать, благо что во всех помещениях на полу было настелено сено. Славка лег, не раздеваясь, в углу, рядом с Витей Кузьмичевым.
Утром в школу пришли местные партизаны, которые жили по квартирам. Были тут и дебринские. Встретил Славка дядю Петю. Веселый, такой же усатый и красивый.
- А мои все тут, живые и здоровые, - обрадовался дядя Петя.
- Что Дебринка? - спросил Славка, никак он не мог настроиться на веселый дяди Петин лад.
- Дебринка сгорела. Какие в погребах живут, а больше по деревням разбрелись, в Голопятовке, в Крестах, в Двориках, кто где. Ну, чего мы стоим, пойдем к нам, позавтракаем. Корова наша живая осталась, картошку привезли, кое-что другое осталось, так что не помираем, живем.
Славка отпросился у Арефия и пошел с дядей Петей. Усовы поселились у старой-престарой троюродной или четырехюродной бабки. Дом, давно отвыкший от людей, теперь опять наполнился голосами и был тесен от малых и старых, как был он тесен, может, с полвека тому назад.
Славка был молод, можно сказать даже юн еще, но по-стариковски слаб на слезу. Пришлось закусывать губу, делать глубокий вдох и выдох, как бы после спешной ходьбы, когда он вошел в дом, когда оказался в окружении дяди Петиной семьи, когда со всеми до единого пошел здороваться за руку. Катюша задержала Славкину руку, вгляделась в него, не выдержала, ткнулась лицом в плечо, расплакалась.
- Ну, будет, Катюха, не маленькая, - строго сказала хозяйка.
Володьку Славка взял на руки. Малыш не вспоминал уже своего присловья - тут бомбят и там бомбят.
- Слава, ты смегть фашизму? - спросил он Славку.
- Правильно, Володя, так отряд называется.
- А папка тоже смегть фашизму?
- И папка тоже.
- И дтугие дяди смегть фашизму?
- Да, Володя, весь наш отряд.
Получив ответ на свои вопросы, Володька только после этого обнял Славку за шею и сдавил сколько было сил.
За столом, вокруг картошки, подрумяненной на вольном духу в печке, обменивались новостями, у кого что накопилось.
- Твои, - сказала хозяйка о мамаше Сазонихе с ребятами и Танькой, - к брату переехали в Дворики, дед глухой сгорел. В погреб не захотел лезть и сгорел вместе с хатой. Девки с матерью живут там, в погребе.
- Ты, мать, про Марафета скажи, - перебил ее дядя Петя.
- Марафета, Слава, повесили.
- Кто? - удивился Славка.
- Они, кто же еще. Самого, жену его и двоих детей, всех вместе повесили перед станцией. Три дня висели. На нем надета была фанерка "главный партизан". Не думали, что Марафета повесят.
- Хотел между трех огней прожить, - вспомнил Славка Марафетовы слова. - А вы как тут? - спросил дядю Петю.
- Пужаем их понемногу. То машину перестренем, то обоз какой, один раз пленных привели, двоих.
- Ну и куда их?
- А куда ж, унистожили.
- Не женился, Слава? - перевела хозяйка на другое.
- Что вы? Кто же сейчас женится? - Славка не любил такие разговоры.
- Мало ль у вас партизанок. Вон Катерина записалась, так и другие.
- Мама! - Катя посмотрела на мать, и та замолчала.
8
Первый день комплектовали боевые группы. Одна за другой они уходили на задания. После Дебринки Славка определился как пулеметчик, поэтому Арефий назначил его в группу, которая отправлялась в засаду на большак. Идти нужно было далеко. В первый день запасались провизией, отдыхали. Старшим группы был Васька Кавалерист. У Васьки, огромного сутулого детины, были кривые ноги, как у настоящего кавалериста, и длинные, с тяжелыми кистями руки, ниже колен. Ваську хорошо знали в отряде. Он был в некотором роде даже знаменит. Как-то так получилось, что он стал специализироваться по истреблению старост и других предателей, работавших на немцев. Делал это Васька лихо, с жестокой выдумкой, потом долго рассказывал о своих операциях всем и каждому. На подобные дела ходил он всегда один. Вторым пунктом его славы были женщины, согласно его собственной терминологии бабы. О них он тоже рассказывал всем и каждому, при этом на хрящеватом его лице оживлялся хрящеватый же нос, вздувались ноздри, граблями-ручищами показывал он, как брал этих баб.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
