— За мной! — заорал Михалыч. — Никола-ич, за мно-ой!.. — загромыхал шажищами по кораблю. Уже снизу, от земли, донеслось: — Ребя-ты-ы!.. Держи-ись!..
Я взял оставленную Померанцевым подзорную трубу, навел на лиловую гору. Сначала все было как в тумане: потом, когда поправил резкость, увидел… дощатый сарай, горку наколотых поленьев… Я повел трубу влево — загорелый, лет 28, мужчина в голубой майке пилил дрова. Тыльной стороной ладони убрал со лба темную челку, улыбнулся… Ноги у меня задрожали. Я повел трубой дальше: спиной ко мне пилил дрова пожилой… Белая рубаха навыпуск, сутулая спина, волосы редкие, седые… Он обернулся — это был мой дедушка!
Все в голове у меня закружилось. Отца я тоже сразу узнал, но боялся поверить, а теперь, когда дедушка обернулся… Но куда? Куда обернулся дедушка, кого он зовет? Карапуз на толстеньких косолапеньких ножках топает к нему, вытянув ручонки, ой-ой, сейчас упадет! Нет, сзади его успевает подхватить молодая, веселая, хохочущая — моя мама!
Я узнаю, вспоминаю, это мы в гостях у бабушки в Голованове. Мама с папой еще живут дружно, они еще не развелись, и я просыпаюсь и засыпаю счастливый! Я не люблю взрослых, которые спрашивают: кого я больше люблю — папу или маму? Я терпеливо и снисходительно отвечаю: «Обоих», «Одинаково», «Без чуть-чуть», «Очень крепко»… Но я уже знаю, что дальше будет — за обедом: «После работы — святое дело!» — отец выпьет рюмку (маленькую рюмку прозрачной водички, от которой, он дает мне понюхать, пахнет невкусно), затем сразу же и цепко — вторую… Он начнет говорить громче, лицо станет красным, мама будет смотреть на него вопросительно, радость у меня внутри пройдет и останется какая-то натужность…
Опустил подзорную трубу… И тут, как молния, осветила меня догадка: «Весь остров — мираж!» Вот что хотели передать нам наши друзья! Но где они сейчас?! В каком мираже?! Необходимо было срочно вернуть Николая Николаевича и Михалыча.
Я пристегнул Надю ремнями и спустился по лестнице. Песок под ногами был плотный, сыроватый. Я оглянулся на самолет и побежал. И вроде бы успел пробежать всего несколько метров, как — что такое?! Меня обогнал грузовик! Разболтанный, подпрыгивающий на ухабах, он оставил облако пыли, а когда пыль осела — передо мной был бабушкин дом! Это было мое детство. Это был мой мираж.
…Отец сидел на бревне и курил папироску «Прибой».
— Витька?! — закричал он куда-то мне за спину. — А ну иди сюда, шельмец!
Я обернулся. От крыльца дома шел… я маленький. В коротких штанишках на лямках, рубашка выбилась наружу. Мордашка виноватая, чумазая. Подошел, осторожно, чуть помедлив, тронул мои ручные часы пальцем.
— «Победа»?
— A-а?.. Не-ет… «П-полет»…
— «Победа» лучше. У Сашкиного отца «Победа», он говорит….
Я слушал и не слышал. Слезы выступили на глазах. Я вспомнил, — как же я мог забыть! — что у моего отца не было ручных часов, а у Сашкиного отца… И Сашка всегда хвастался, а я говорил: «Ну и что, вот вырасту и куплю папке часы, вот!» Ой-ой-ой! И разом все навалилось: часы, мамино выходное платье, которое почти всегда висело в шкафу и убийственно пахло нафталином, а у нас с братом — заплатки, заштопанные чулки, ботинки «просят каши»…
Отец аккуратно задавил окурок каблуком, поднялся. Мы стояли друг против друга, мой отец был моложе меня, меньше ростом и — чего уж греха таить — проще!
Я неловко протянул руку.
— Виктор…
— У меня младший тоже… Витек. — Отец не удивился, он вообще никогда не удивлялся, оглядел меня, как закрытую пивную палатку — ничего, мол, не поделаешь. — А вот и старший… (Чего-то отец любил хвалиться нами, когда мы были маленькими.)
Из-за сарая, набычившись, выходил паренек с презрительными и обидчивыми глазами молодого властолюбца.
Колька!.. И стыдом опалило, будто виноват я, что знаю, какая ждет его судьба…
Я суетливо начал копаться в карманах, наконец догадался — выхватил из бокового авторучку и протянул. Очень он любил в детстве разные (поломанные, конечно) самописки, зажигалки, фонарики, перочинные ножики.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Колька даже руку из порток не вынул, смотрел в упор, презрительно, словно я его подкупить хотел (а может, так оно и было?). Потом вырвал авторучку из пальцев и ушел за сарай.
— Пошли в дом, гостем будешь! — отец хлопнул меня дружески по спине.
Я взял ладошку маленького Вити, и мы: я, я маленький и молодой отец — пошли в дом, где нас ждала мама.
Со мной она поздоровалась доброжелательно, а меня маленького подняла, обняла и стала целовать в чумазые щеки, в шею, а я смеялся, увертывался, стеснялся.
— Ты мой хорошенький! Мой сладенький! Мое солнышко! — приговаривала она.
Дедушка в углу уважительно слушал радио — большую черную тарелку над комодом. Бабушка накрывала на стол.
— Садитесь! Все остынет!
Сели: мама, папа, дедушка, дядя Митя, тетя Аня, дядя Сережа, тетя Тоня; Ленка, Борька, Васька, Наташка, еще Васька — мои двоюродные братья и сестры. Хмурый сел (будто делал всем одолжение) с краю Колька, а я втиснулся рядом с отцом… Лишь Витя маленький где-то запропастился. Я поискал глазами, но отец уже тянул ко мне рюмку.
— За встречу! За знакомство! — и отчаянно: — Будем здоровы!
Чокнулись. Хватко выпили. Заговорили.
Я посмотрел по сторонам:
— А где… Витя?
А тут бабушка справа: «Что ж вы не закусываете?! Вот огурчики, винегрет, грибочки тоже попробуйте…» Через стол рассудительно дедушка: «Селедку берите. Селедочка — зверь!»
Грибы были действительно вкусные, картошка рассыпчатая, селедка — мечта, запорошенная резаным репчатым луком, как в кружевах.
— А ну, еще по одной! — подгонял отец. — А теперь еще!..
— Мне хватит, я уже…
— За Сталина! — заорал отец. Выпили, как в штыковую пошли.
И скорее огурчиком — хрум! Глаза блаженно зажмурились — ух, славно!
— А где Витя? — я огляделся.
— А хренок-то, хренок забыли! — это тетя Тоня, которая следит за мной ласково, но упорно, как за шпионом. — Или вы не едите? Некоторые не едят… Тогда вот горчицу возьмите.
— Вы на каком, простите, фронте?.. — это дядя Сережа. — Не-е, я вижу: человек пожилой… (это я-то!).
— Я!.. Я, знаете, кто я?!
— За мир между народами! — оповестил отец.
Браво и тщательно выцедил, опорожнил стакан, которым (когда успел?!) заменил себе маленькую рюмку (самую маленькую — эх, пропала бабушкина хитрость!).
За столом сделалось совсем шумно. Я вспомнил про часы. Теперь было уже нестерпимо их не подарить. Долго пришлось толкать отца в тугое плечо, он что-то рассказывал дяде Сереже, слышалось: «Да я!.. Фактически!.. Нет, ты смотри сюда!..»
— Ты чего? — обернулся он.
Я снял с руки часы и протянул.
— Возьми. У тебя ж… нету…
Да, подзабыл я отца своего, помню только недавнего — старенького, седенького. Жалобы его на неправильную антиалкогольную политику: «Ты пойми, если я отстоял в очереди два часа, возьму я одну бутылку — конечно, нет! Я возьму две. Или три… А выпью я их? Конечно, выпью, кто ж утерпит!»
— Часы! Часы! Часов мы, что ль, не видали!
Он сгреб мой подарок в кулак, чего-то пьяно сообразил, размахнулся и швырнул их в открытое окно. Вот так. Как сказала бы другая бабушка: «Все не как у людей!»
Ну тут, разумеется, переполох: женщины, дети — быстрее всех — во двор искать, а отец, подмигнув мне, лихо и требовательно:
— Выпьем!
Мы выпили. С чувством. Проникновенно. По-братски. Словно делали очень хорошее дело.
— А где?..
— Р-раскинулось море широко!.. И волны бушуют вдали!.. — наотмашь запел отец.
Я хотел что-то спросить, но уже не помнил что. Еще слегка томило чувство, что я упустил, забыл о чем-то, но скоро и оно отлетело. И стало просто и необременительно. Я всем нравился, мне все нравились, спать я еще не хотел, но меня укладывали, а я не хотел — ведь всем же так весело!
— Я… с-скажу самое г-главное! Тс-с!.. Внимание! Сам-мое г-глав-вное — я ваш ровст… родственник! Хы-хы-хы!.. Уви… у-удивились?! Баушка, я ваш ву… внук! Лано, я лягу, а завтра… А где деушка?! Деушка!.. П-помнишь, как мы ха-хади-ли в баню?! В-все!.. Спать!.. Я уже спю… спу…
