Шрагин отправился на верфь, но Фомича и там нигде не было. Он остановился на минутку возле стапеля с мертвой громадой недостроенного корабля, а потом прошел к носу корабля и сел там на груду досок. В об-ступившей его тишине было слышно тоскливое подвывание ветра в лесах стапеля. И вдруг его охватила тревога. Он даже оглянулся вокруг. Хотя уже знал — нечего оглядываться, тревога родилась в нем самом, опять звучал внутри злой голос: а ты помнишь? У тревоги было имя — Алексей Ястребов, и она смотрела на него глаза-ми Ястребова — серыми, с коричневыми крапинками вокруг зрачков. И Шрагин слышал его голос: “На эту работу без любви вряд ли так просто пойдешь…”
Страшную весть об этой первой потере принес Григоренко на очередную встречу, происходившую на кладбище.
— Ястребов погорел, — сказал он. — Позавчера его взяли прямо из типографии. Его и наборщика, который шрифт добывал.
— Это точно?
— К сожалению…
— Почему вы сообщаете мне только сегодня? — спросил Шрагин, сильно побледнев.
— У меня же вчера не было с вами встречи, — чуть обиженно ответил Григоренко. — Я человек дисциплинированный и подчиняюсь схеме.
— Но вы могли сами подать сигнал, — тихо сказал Шрагин.
Григоренко молчал, тревожно поглядывая на Шрагина, — таким он его никогда еще не видел.
— Объявите по всей группе состояние тревоги, — после долгой паузы сказал Шрагин. — Прекратить все на две недели.
— Вы думаете, он не выстоит?
— Такие, как он, не сдаются, — тихо произнес Шрагин. — Идите и выполняйте мой приказ. Связь со мной через десять дней…
Григоренко ушел, и Шрагин сразу пожалел, что отправил его. Сейчас ему, как никогда, нужен был рядом свой человек. А вокруг торчали молчаливые могильные кресты, и прямо перед Шрагиным на холмике лежала мраморная плита с надписью: “Мужу и другу, вечно любящая жена”. Мелькнула мысль: была ли у Алексея Ястребова жена? Шрагин этого не знал. Ведь толком ему так и не удалось поговорить о жизни со своими товарищами. Шрагин вспомнил свой первый разговор с Ястребовым, и ему стало стыдно, что его встревожила тогда угрюмая молчаливость парня.
Потом они виделись всего два раза. Встречи были краткие, разговор только о деле — как быстрее добыть шрифт, где лучше его спрятать, как с жильем, с документами. Ястребов был все таким же: говорил обдуманно, ни одного лишнего слова. Во время последней встречи, когда Шрагин спросил у него, не стоит ли ему покинуть типографию, он сказал:
— Не стоит. Шрифт может понадобиться еще.
…Мысли Шрагина оборвал услышанный им глуховатый мужской голос, он звучал откуда-то снизу. Шрагин выглянул из-за досок и увидел двух мужчин, стоявших прямо под ним на нижней площадке стапеля. Они, наверное, вышли из трюма корабля. В одном из них Шрагин сразу узнал Фомича, другого он видел впервые.
— Ты же мне всю судьбу покалечил, — сказал незнакомый Шрагину мужчина. — Я мог спокойно уехать, а ты наплел: “Давай останемся, будем немцам хребты ломать…” Как ты ломаешь перед ними свой хребет, это я вижу. Так ты хоть передо мной не верти, скажи прямо, что решил пойти по другой дорожке, тогда я свою дорожку сам найду.
— Никакой другой дорожки, Костя, у меня нет, — ответил Фомич. — Я сам как в волчью яму влетел. Обещали, что придет ко мне для связи человек. Вот жду… А пока решил заручиться у немцев доверием… — Он длинно, витиевато выругался. — Меня самого рвет, когда я со стороны на себя гляжу.
— Давай придумаем что-нибудь, — предложил незнакомец. — Ведь главное — не сидеть сложа руки.
— Что мы, Костя, с тобой можем придумать? — тоскливо спросил Фомич. — Я уже додумался. Пристрелю адмирала, а там будь что будет…
— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — сказал незнакомец, и шаги их вскоре затихли.
Пораженный неожиданным открытием, Шрагин подождал немного и пошел к заводоуправлению. Еще утром он собирался расправиться с шакалом Фомичом руками немецкой администрации, а как поступить теперь, просто не знал…
Фомич, наверное, еще находился под впечатлением разговора с приятелем и на вопросы Шрагина давал весьма неосторожные ответы.
— Есть жалобы, что вы без всякого основания уменьшаете выработки рабочих, — сказал Шрагин, под-черкнув слова “без всякого основания”, как бы подсказывая ему необходимость придумать основание.
Лицо у Фомича покрылось красными пятнами, он с ненавистью смотрел на Шрагина и отвечать не торопился.
— Я экономлю не свои деньги, а немецкие, — произнес он наконец.
Отметив про себя, что Фомич выдвинул неплохой аргумент, который можно будет использовать в рапорте начальству, Шрагин сказал:
— Но озлобленные рабочие хуже работают, и это наносит ущерб, который может быть гораздо дороже вашей экономии. Кроме того, это наносит ущерб немецкой армии.
— А я в их армию не нанимался, — отрезал Фомич и продолжал в том же тоне: — И рабочие тоже. А если кто из них ждал, что получит здесь кисельные берега и молочные реки, пусть знает, что для этого им надо было идти в полицию.
— По меньшей мере странное заявление, — сказал Шрагин. — За подобные мысли вы можете понести серьезное наказание.
— Я же еще тогда, в первые дни, понял, что вы далеко пойдете, и просил вас — не топите, помните? Считаете, что пришло время топить?
— Послушайте, я не могу поддерживать такой странный разговор, — сказал Шрагин. — Мне поручено выяснить, чем вызвана искусственно заниженная оплата труда рабочих. Если вы говорите — экономия средств, это я понимаю. Но одновременно вы не понимаете свою ошибку. — Шрагин подбрасывал Фомичу возможность сослаться на то, что он чего-то недопонял. Тогда все могло сойти без особого скандала. Ну не понимал человек, что его экономия неразумна, а теперь понял и делать этого больше не будет. В крайнем случае можно будет предложить перевести Фомича на другую работу…
— Может быть, наших рабочих собираются бесплатно в санаторий отправлять? — с вызовом спросил Фомич. — Я же понимаю так: добровольно остался, значит, сдался в плен, а в плену коржиками не кормят.
— А вы сами разве не в таком же плену? — тихо спросил Шрагин.
Фомич молчал.
— А если вы тоже находитесь в плену, — продолжал Шрагин, — почему вы, в отличие от рабочих полу-чая приличный оклад, занимаетесь еще аферами с немецкими интендантами?
Фомич снова промолчал. Шрагин обдумывал, что он скажет адмиралу по поводу этой истории.
— В общем, я вижу, что вы просто не поняли, что ваша экономия немецких денег неразумна, — примирительно сказал Шрагин.
— Допустим, — согласился Фомич. — И что из этого?
