Без утайки показываю то, что происходило на моем теоретическом "чердаке". "Ревизия" марксизма несомненно гуляла в голове, а между тем я изо всех сил пыжился быть и считаться ортодоксальным марксистом, насильственно давя, иногда с помощью уловок, возникавшие сомнения. Мой cas de consience, это подавляемое сомнение в вере не в "конечную цель" (социализм), а во многие части его обосновывающего учения, не заслуживало бы внимания - будь оно лишь моим индивидуальным состоянием. В том то и дело, что в большей или меньшей степени его испытывали и многие другие лица. В этом состоянии было нечто общее с тем, что десятки лет позднее переживали коммунисты, отклонявшиеся, и в то же время смертельно боявшиеся отклониться, от "генеральной линии" партии.
Оставшееся загадкой для всего мира непонятное поведение на Московских процессах 1936-38 г. г. таких фигур как Бухарин, Рыков, Пятаков, Каменев, Крестинский, Раковский и др. не может быть объяснено только тем, что их "физически" мучили. Вместе с этим было и другое, очень сложное, что заставляло "сознаваться", считать "преступным" их уклон от "генеральной линии".
Чем лично у меня объясняется подавление в 1902-1904 г.г. теоретических сомнений? Я опасался, что всякого рода колебания, порождая "гамлетизм", могут связывать, разлагать волю, отрицательно сказываться на хотении быть самым активным участником революции. Кроме того, несмотря на самомнение - будто очень много знаю, всё же была мысль, что многого еще не знаю, {259} что нужно еще и еще "учиться" и, следовательно, в критике марксизма быть осторожнее. Наконец, была огромная боязнь, что не будучи правоверным ортодоксом-марксистом я попадаю в ряды отщепенцев и, тем самым, из рядов революции выпадаю. Примирение, говоря словами Белинского, с "гнусной действительностью", со всеми ее социальными несправедливостями и оскорблением человеческого достоинства, в моих глазах было моральным самоунижением, моральным падением, превращением в лишенного чувства общественности, эгоистического и ничтожного индивида.
Гнусную действительность могла опрокинуть только революция и вне участия в ней я иначе не мог представить себе моей жизни. А быть в революции значило не "болтаться одиночкой", а находиться в коллективе, в партии, такой же партией я считал только социал-демократию. Но вся партия, за исключением одного Акимова, неуклонно придерживалась ортодоксального марксизма, в самой его воинствующей крайней форме, т. е. в духе Плеханова и Ленина.
Отсюда ряд неумолимых силлогизмов, из коих, казалось, вырваться уже нельзя. Если я не хочу себя морально унижать - должен быть в рядах революции; если с революцией - значит в партии: если в партии - тогда нужно категорически отмежеваться от всякого ревизионизма, быть в полном согласии с "генеральной линией" марксизма и партии. Это обязывало, вслед за авторитетами партии, за теми же Плехановым и Лениным, считать марксизм абсолютной истиной, "неотменяемой никаким роком", в критике его видеть лишь гадкие подкопы, беспринципность, антипролетарскую ренегатскую психологию, уход в стан буржуазии. Борьба с этой враждебной критикой должна быть беспощадной, прибегать к решительным методам, возбуждаться примером самого Маркса, лупившего направо и налево и учившего искать в чужих взглядах отражение лишь темных мелкобуржуазных, буржуазных и феодальных интересов. Но {260} как быть, что делать, если клеймение Плехановым неизвестных ему философов - ведьмами с красными и желтыми глазами, если наклейка Лениным "бубнового туза" без "разбора" на всех инакомыслящих - вызывали у меня тошноту, отвращение, возмущение, бунт?
Как быть? - позвольте досказать. Ведь речь, повторяю, идет не обо мне одном. С явным противоречием - внешняя ортодоксия, внутренне всё растущая ревизия - я жил не только в Женеве, но и в 1905, 1906 г. г. отчасти 1907 г., когда пришло решение с этим противоречием покончить. Появилось оно в обстановке окончившейся революции (ее результаты я оценивал совсем не столь пессимистично как другие) и совпало с переходом (в конце 1907 г.) из нелегального положения, т. е. жизни с фальшивым паспортом, в положение легальное.
Вслед за всякими брошюрами на политическую тему и об аграрном вопросе, я в это время написал "Философские Построения Марксизма", "Мах и Марксизм", о Спинозе и Авенариусе, "Мы еще придем" и т. д. За исключением первой книги остальные вещи не видел уже десятки лет, что они собою представляют не имею представления, думаю - нечто весьма слабое. Что же касается "Философских построений Марксизма" (изложение эмпириокритицизма Авенариуса и Маха, критика философии Плеханова, Дицгена, А. Богданова), то, несмотря на то, что из 300 с лишним страниц этой книги, я бы теперь больше трети перечеркнул как негодные, у меня с этой работой, писавшейся при крайне неблагоприятных условиях, связывается большое и приятное воспоминание о моем освобождении. Я вынул занозу из мозга. Перестал носить не только фальшивый паспорт, но и маску ортодокса. Открыто начал быть "ревизионистом".
"Анализ новых фактов, более глубокое проникновение в связь и течение общественных явлений заставляет сторонников марксизма вносить в это течение {261} целый ряд существенных поправок. Ревизия, да будет позволено так выразиться, в полном ходу" (стр. 22 названной книги).
Я не был один. Из пишущей марксистской братии, жившей тогда в Москве - с разными вариациями - дорогой ревизии шли В. Г. Громан, 3. С. Стенсель-Ленский, В. Мачинский, Т. Гейликман. Полностью отвергая философию Плеханова, вспоминая, что в Женеве я слышал от него и Ленина, я уже не стеснялся не келейно, а открыто, в печати заявлять, что нет ничего более отвратительного чем метод: "сначала бубнового туза налепим, а потом разберемся".
"Несмотря на почти единодушное признание Плеханова официальным философом партии, - писал я, - мы не имеем у него ни одной вещи, где бы в ясной, связной и обоснованной форме была бы изложена его философия, его теория познания. В разных статьях по разным вопросам приходится собирать отрывки, намеки его философских положений". Если собрать "эти частицы, эти мощи, на которые с благоговением смотрит партия, как на принадлежащие ей философские реликвии" получится картина - пустоты, бесплодия, противоречий. "Но мы твердо решили собрать эти частицы, ценою хотя бы немедленного, насильственного удаления в 24 часа вон из лагеря организованного русского марксизма".
Партийная реплика последовала незамедлительно. В 1908 г. под редакцией А. Н. Потресова и П. П. Маслова начало выходить четырехтомное издание "Общественное движение в России в начале XX века". В числе редакторов издания сначала находился и Плеханов, ушедший из него из-за статьи Потресова, в которой, при всех уступках и поправках последнего, не усмотрел достаточно прославления его заслуг в деле формирования русской марксистской мысли.
В четырехтомнике мне было поручено написать об аграрном движении в {262} 1905-6 г.г. Узнав об этом, Плеханов потребовал изгнать меня из издания, заявив, что с критиками его философии (в его глазах сливавшейся с философией Маркса) в одном издании сотрудничать не желает. Что и было сделано в "24 часа".
С письменным протестом против такого решения выступил один только В. Г. Громан. Лично на меня "изгнание" никакого впечатления не произвело. Я уже был или вернее сказать становился свободным и для меня "генеральной линией" была та, которую я сам свободно выбирал, а не та, что мне навязывалась и под которую я должен был подползать.
{263}
H. НИЛОВ В РУКАХ ЛЕНИНА
В половине мая книга Ленина "Шаг вперед - два шага назад" вышла из печати. Она вызвала буквально бурю возмущения среди меньшевиков Женевы. Незадолго до этого Плеханов, защищая Мартова от нападок большевиков, писал, что "тов. Мартов - непримиримый враг ревизионизма и ортодокс чистейшей воды".
И вот теперь в книге Ленина можно было прочитать, что и Мартов, и Аксельрод, и прочие видные меньшевики тянутся к оппортунизму, жоресизму, ревизионизму, тем обнаруживая поползновение уйти от ортодоксального марксизма. Редакция "Искры" и меньшевики, считавшие себя самыми настоящими представителями "ортодоксии чистейшей воды", - не могли допустить подобного оскорбления. На атаку Ленина они ответили контратакой, печатая против него серию статей в каждом номере "Искры". Стрельбу открыл Плеханов. Еще до выхода книги Ленина он поместил в "Искре" статью о "Централизме и бонапартизме", где, высмеивая большевистских лягушек, желающих иметь царя, резко критиковал организационную схему и централизм Ленина. В номере "Искры", помеченном 15 мая, в статье "Теперь молчание невозможно", Плеханов, обращаясь к членам Центрального Комитета Партии, заграничным представителем которого был Ленин, требовал от них отмежеваться от политики Ленина.
"Деятельность ваших заграничных представителей пропитана духом той политики, которую я называю {264} политикой мертвой петли, туго затягиваемой на шее партии.
