— Курт Бах не умеет делать ни стоячих ангелов, ни солдат, ни фигуры Германии. Самое большее — их барельеф. Придется нам ограничиться нашими старыми львами. Но для них крыша слишком узка. Лучше орел.
— Зачем? Лев может свесить одну лапу на постамент. Тогда он поместится.
— А как насчет бронзового льва? Фабрика металлических изделий выпускает бронзовых животных любого размера.
— Пушка… — задумчиво бормочет Георг. — Разбитая пушка — это было бы нечто новое.
— Годится только для деревни, где все павшие были артиллеристами.
— Слушай, — обращается ко мне Георг. — Отдайся игре воображения. Сделай несколько рисунков, по возможности больших и в красках. Тогда посмотрим.
— А что, если бы нам ввести в композицию и обелиск? Мы одним выстрелом убили бы двух зайцев.
Георг смеется.
— Если это тебе удастся, я закажу для тебя в виде премии целый ящик Рейнгартсхаузена 1921 года. Не вино, а мечта.
— Лучше бы ты выдавал его по бутылке авансом. Тогда скорей придет и вдохновение.
— Хорошо, начнем с одной. Пошли к Эдуарду.
x x x
Увидев нас, Эдуард, как обычно, мрачнеет.
— Радуйтесь, господин Кноблох, — говорит Георг и вытаскивает из кармана толстую пачку банкнотов. — Сегодня вас приветствуют наличные.
Лицо Эдуарда светлеет.
— В самом деле? Что ж, когда-нибудь они должны появиться. Желаете столик у окна?
В погребке опять сидит Герда.
— Ты тут что — постоянный гость? — кисло осведомляюсь я.
Она непринужденно смеется:
— Я тут по делу.
— По делу?
— Ну да, по делу, господин следователь, — повторяет Герда.
— Разрешите на этот раз пригласить вас пообедать с нами? — говорит Георг и толкает меня локтем, чтобы я не вел себя, как упрямый мул.
Герда смотрит на нас.
— Второй раз мне, наверное, уж не удастся вас пригласить, как вы думаете?
— Определенно нет, — отвечаю я, но не могу удержаться и добавляю: — Эдуард скорее откажется от помолвки.
Она смеется и не отвечает. На ней очень хорошенькое платьице из коричневого натурального шелка. Каким же я был ослом! — думаю я. — Ведь передо мной в образе Герды сидит сама жизнь, а я, в своей туманной мании величия, не догадался об этом!
Появляется Эдуард и снова мрачнеет, увидев нас в обществе Герды. Он явно что-то подсчитывает и решает. Он думает, что мы наврали и опять намерены поживиться за его счет.
— Мы пригласили фрейлейн Шнейдер пообедать с нами, — заявляет Георг. — Мы празднуем конфирмацию Людвига. Он постепенно созревает и становится мужчиной. Уже не считает, что мир существует только ради него.
Георг пользуется большим авторитетом, чем я. Лицо Эдуарда снова проясняется.
— Есть восхитительные цыплята! — он вытягивает губы, словно намереваясь свистнуть.
— Пришли нам спокойно обычный обед, — говорю я. — У тебя всегда все исключительное. И бутылку Рейнгартсхаузена 1921 года!
Герда поднимает глаза.
— Вино за обедом? Да вы что — в лотерею выиграли? Тогда почему вы больше не приходите в «Красную мельницу»?
— Нам достался очень маленький выигрыш, — отвечаю я. — Разве ты все еще там выступаешь?
— А ты и не знал? Стыдно! Эдуард вот знает. Правда, у меня был двухнедельный перерыв. Но с первого начинается новый ангажемент.
— Тогда мы придем, — заявляет Георг. — Даже если бы пришлось заложить мавзолей.
— Я видела там вчера вечером твою подругу, — говорит мне Герда.
— Эрну? Она не моя подруга. С кем она была?
Герда смеется.
— А какое тебе дело, раз она уже не твоя подруга?
— Очень большое дело, — отвечаю я. — Пройдет немало времени, прежде чем перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.
— Ты слишком много думаешь. Это вредно во всех случаях.
— Он думает неправильно, — замечает Георг. — Его ум только тормозит его чувства, вместо того чтобы идти впереди.
— До чего же вы все умные, мальчики! — замечает Герда. — А радости-то у вас в жизни хоть когда-нибудь бывают?
Мы с Георгом переглядываемся. Георг смеется. Я ошарашен.
— Думать — вот что для нас радость, — отвечаю я и при этом отлично знаю, что лгу.
— Эх, вы, бедняги! Тогда хоть питайтесь как следует!
Рейнгартсхаузен помогает нам выйти из положения. Эдуард сам открывает бутылку и дегустирует вино. Он изображает из себя знатока, проверяющего, не отдает ли вино пробкой. Затем наливает себе бокал до краев.
— Excellent[11] — восклицает он с французским произношением, полощет горло вином и щурится от удовольствия.
— Настоящим знатокам вина достаточно нескольких капель, — говорю я.
— Мне — нет, и не при таком вине. Да и подать вам мне хочется самое лучшее.
Мы не отвечаем; свой козырь мы пока держим в резерве. За себя и за Герду мы заплатим теми же неистощимыми талонами.
Эдуард разливает вино по бокалам.
— Вы что же не предложите и мне стаканчик? — нагло спрашивает он.
— Позднее, — отвечаю я. — Мы выпьем не только одну бутылку. А за обедом ты мешаешь, оттого что каждому в рот смотришь, как пес.
— Только когда вы, как паразиты, орудовали вашими талонами. — Эдуард, приплясывая, вертится вокруг Герды, словно учитель средней школы, который учится танцевать вальс.
Герда едва сдерживает приступ смеха. Я толкнул ее под столом, и она сразу поняла, что мы для Эдуарда держим в резерве.
— Кноблох! — вдруг рявкает сочный командирский бас. Эдуард вздрагивает, словно ему неожиданно дали пинка в зад. За его спиной, непринужденно улыбаясь, стоит на этот раз сама Рене де ла Тур. Он сдерживает готовое вырваться ругательство.
— И почему я каждый раз попадаюсь!
— Не сердись, — говорю я. — Это в тебе отзывается твоя верная немецкая кровь. Самое благородное наследие твоих послушных предков.
Дамы приветствуют друг друга с понимающей улыбкой опытных уголовных сыщиков.
— На тебе прехорошенькое платье, Герда, — воркует Рене. — Жаль, что я не могу носить такие фасоны. Я слишком для них худа.
— Пустяки, — отвечает Герда, — я считаю, что прошлогодняя мода была элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.
Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы. Как Герда их разглядела, сидя за столом, — одна из вечных загадок женской природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины человечества не используются более практичным образом — например, в артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного шара или для других столь же культурных целей.
Болтовню прерывает Вилли. Он — прекрасное видение в светло-сером: костюм, рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, и над ними, словно извержение Везувия — копна огненно-рыжих волос.
— Вина! — бросает он. — Что это, могильщики кутят? Они пропивают горе чьей-то семьи! Приглашаете?
— Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий на достоянии народа, — отвечаю я. — Однако мы охотно разделим наше вино с мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так же охотно.
Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова толкает меня под столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему колену. Волна крови приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.
— Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, — говорит Герда. — Когда он явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.
Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает другой смысл. Что же случилось? — спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым запахом кухни, — он становится качелями, которые с чудовищной быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.
— Замечательное вино, — говорю я. — А каким оно станет через пять лет!
— Старым, — заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. — Еще две бутылочки, Эдуард!
— Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.
— Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку шампанского!
Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.
