— Я всегда стремлюсь к единству, — изрек Уизер. — Я стремлюсь к возможно более тесным связям… э-э-э… переходящим, я бы сказал, пределы личности. К взаимопроникновению, к истинному поглощению… Словом, я с превеликой радостью приму… впитаю… вберу в себя этого молодого человека.
Теперь они сидели так близко, что лица их соприкасались, словно они вот-вот поцелуются. Фрост подался вперед, пенсне его сверкало, глаз не было видно. Уизер обмяк, рот у него был открыт, губа отвисла, глаза слезились, как будто он сильно выпил. Плечи его мелко тряслись; вдруг он захихикал. Фрост лишь улыбался, но улыбка его становилась все холодней и шире. Он схватил Уизера за плечо. Раздался стук. Большой справочник упал на пол. Два старых человека раскачивались, крепко обхватив друг друга. И постепенно, мало помалу, начавшись от слабого визга, раздался нелепый, дикий, ни на что не похожий, скорее звериный, чем старческий смех…
Когда Марка вывели в дождь и тьму из полицейской машины и быстро затолкали в маленькую, ярко освещенную комнату, он не знал, что он в Беллбэри, а если бы и знал, не испугался бы, ибо думал не о том. Он был уверен, что его повесят.
Никогда еще он не смотрел в глаза смерти, и сейчас, взглянув на свою руку (он потирал руки, было холодно), он подумал, что вот эта самая рука, с желтым табачным пятном на указательном пальце, будет скоро рукой трупа, а потом — скелета. Ему даже не стало страшней, хотя на телесном уровне признаки страха были… Его потрясла немыслимость всего этого. Да, это было немыслимо, но совершенно реально.
Потом он вспомнил мерзкие подробности казней, сообщенные ему Феей, но этого сознание уже не вместило. Какие-то смутные образы мелькнули перед ним и сразу исчезли. Вернулась главная мысль, мысль о смерти. Перед ним встала проблема бессмертия, но и она его не тронула. Причем тут будущая жизнь? Счастье в другом, бесплотном мире (ему не приходило в голову, что там может быть и несчастье) не утешало его. Важно было одно: его убьют. Это тело — слабое, жалкое, совершенно живое тело станет мертвым. Есть душа или нет — теперь неважно. Тело сопротивлялось, и больше ни для чего не оставалось места.
Марку стало трудно дышать, и он посмотрел, нет ли тут хоть какой вентиляции. Собственно, кроме двери и решетки здесь вообще ничего не было. Белый пол, белый потолок, белые стены, ни стула, ничего — и яркий свет.
Что-то во всем этом подсказало ему правду; но мелькнувшая было надежда сразу угасла. Какая, в сущности, разница, избавятся они от него при помощи властей, или сами, как от Хинджеста? Теперь он понял, что с ним тут творилось. Конечно, все они — его враги, и они ловко играли на его страхах и надеждах, чтобы довести его до полного холуйства, а потом — убить, или если он не выдержит, или когда он отслужит свое. Как же он раньше не видел этого? Как мог он подумать, что чего-нибудь добьется от этих людей?
Нет, какой же он был дурак, какой недалекий болван! Он сел на пол, ноги его не держали, словно он прошел двадцать пять миль. Почему он поехал в Беллбэри тогда, вначале? Неужели нельзя было понять из первого же разговора с Уизером, что здесь — ложь на лжи, интриги, грызня, убийства, а тем, кто проиграл, пощады нет? Он вспомнил, как Фиверстоун произнес «от романтики не вылечишь». Да, вот почему он поймался — Уизера хвалил Фиверстоун. Как же он поверил ему, когда у него акулья пасть, и он такой наглый, и никогда не глядит тебе в лицо? Джейн или Димбл раскусили бы его сразу. На нем просто написано: «подлец»! Купиться могут только марионетки, вроде Кэрри и Бэзби. Но ведь сам он, Марк, до встречи с Фиверстоуном не считал их марионетками. Очень ясно, сам себе не веря, он вспомнил, как льстило ему, что он стал для них своим. Еще труднее было поверить, что раньше, в самом начале, он глядел на них чуть ли не с трепетом и пытался уловить их слова, прячась за книгой, и мечтал, всей душой мечтал, чтобы кто-нибудь из них сам подошел к нему. Потом, через несколько долгих месяцев, это случилось. Марк вспомнил, как он — чужак, стремящийся стать своим — выпивает и слушает гадости с таким восторгом, словно его допустили в круг земных царей. Неужели этому не было начала? Неужели он всегда был болваном? И тогда, в школе, когда он перестал учиться и чуть не умер с горя, и потерял единственного друга, пытаясь попасть в самый избранный круг? И в самом детстве, когда бил сестру за то, что у нее есть секреты с соседской девчонкой?
Он не мог понять, почему не видел этого раньше. Он не знал, что такие мысли часто стучались к нему, но он не впускал их, ибо тогда пришлось бы переделать заново все, с самого начала. Сейчас запреты эти исчезли, потому что уже ничего нельзя было сделать. Его повесят. Жизнь окончена. Паутину можно смахнуть, ведь больше жить не придется, уже не нужно платить по счету, предъявленному истиной. Вероятно, Фрост и Уизер не предвидели, что испытание страхом смерти даст такой результат.
Никаких нравственных соображений у Марка сейчас не было. Он не стыдился своей жизни, он сердился на нее. Он видел, как сидит в кустах, подслушивая беседы Миртл с Памелой и не разрешая себе думать о том, что ничего интересного в них нет. Он видел, как убеждает себя, что ему очень весело со школьными кумирами, когда ему хотелось погулять с Пирсоном, которого так больно было бросить. Он видел, как прилежно читает похабщину и пьет, когда тянет к лимонаду и классикам. Он вспомнил, сколько сил и времени тратил на каждый новый жаргон, как притворялся, что ему что-то интересно или известно, как отрывал от сердца почти все, к чему был действительно привязан, как унизительно уверял себя, что вообще можно общаться с теми, школьными, или с теми, в Брэктоне, или с этими, в ГНИИЛИ. Делал ли он когда-нибудь то, что любил? Хотя бы ел, пил? Ему стало жалко себя.
В обычных условиях он бы свалил на что-нибудь эту пустую, нечистую жизнь, и успокоился. Но сейчас ему не припомнилась ни система, ни комплекс неполноценности, в котором виноваты родители, ни нынешнее время. Он никогда не жил своими взглядами, они были связаны лишь с тем внешним обличьем, которое сейчас с него сползало. Теперь он знал, сам о том не думая, что он и только он выбрал мусор и битые бутылки, пустые жестянки, мерзкий пустырь.
Нежданная мысль посетила его — он подумал, что Джейн будет лучше, когда он умрет. Четыре раза в его жизни пустырю угрожало вторжение извне: Миртл в детстве, Пирсон в школе, Деннистоун в университете, и наконец — Джейн. Сестру он победил, когда стал гениальным братом, у которого такие друзья. Ее восторги и вопросы подстегивали его; но, пересадив этот цветок на пустырь, он утратил возможность мерить себя другой меркой. Пирсона и Деннистоуна он бросил. Теперь он знал, что собирался он сделать с Джейн: она должна была стать дамой из дам, к которой вхожи только самые избранные, да и те заискивают перед ней. Что ж, ей повезло… Теперь он знал, какие родники, и ручьи, и реки радости, какие лощины и луга, и зачарованные сады были от него скрыты. Он и сам не мог теперь проникнуть к ней, и ее не мог испортить. Она ведь из таких, как Пирсон, Деннистоун, Димбл — из тех, кто умеет просто любить, ни к чему не подлаживаясь. Она не похожа на него. Хорошо, что она от него избавится.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
