«Вопрос о том, что нужно и возможно делать в России, доводит меня до изнеможения. Эта проблема, как ртуть, ускользает при прикосновении к ней», – жаловался американский президент Вильсон.
В России не работали заводы и фабрики, не ходили поезда, не сеялся хлеб, вооруженные отряды отнимали остатки продовольствия у крестьян. Вспыхивали стихийные восстания.
Ленин поражал бодростью духа, неистощимым оптимизмом. Его мыслительный аппарат работал на полных оборотах, безотказно. Хаос, мрак, кровь служили наилучшим топливом для этой машины. Вождь не ведал сомнений, страха, отчаяния. Он выступал на митингах и заражал толпу своей бешеной энергией, он строчил статьи, воззвания, приказы, бесконечные записки. Он давал интервью иностранным журналистам и председательствовал на заседаниях Совнаркома. Он гладил кошку, под его ладонью шерсть потрескивала и вставала дыбом. Он жадно пил кофе и доедал остатки красной икры из кремлевских погребов.
Перед сном он увлеченно перечитывал Лебона, «Психология народов и масс», петербургское издание 1898 года. Лежа в постели, на высоких подушках, черкал в потрепанной книге чернильным карандашом, ставил восклицательные знаки.
Федор невольно вскользь проглядывал отмеченные куски.
«Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обуславливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой… Невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Иллюзия становится ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей область разума и парализующей всякие критические способности».
Справа, на шее, над ключицей, у вождя прощупывалась небольшая плотная липома. Он не показывал ее никому из врачей, кроме Федора. При каждом очередном осмотре требовал подтверждения, что эта пакость не растет, она незлокачественная опухоль и опасности никакой не представляет. Иногда размышлял вслух, не удалить ли, но боялся даже самой пустяковой хирургической операции.
– Федор, ну-ка посмотрите, твердая, сволочь, похоже, будто там пулька сидит. А? Похоже на ощупь? – вдруг сказал вождь однажды утром, потрогав свою шею.
– Пожалуй, похоже, – согласился Агапкин, – пуля, если ее не удалить, в мягких тканях со временем капсулируется, правда, мне трудно представить ход такой пули, такой раневой канал.
– Ранение, допустим, слепое, – произнес вождь задумчиво, – она там остановилась и застряла. Сидит, не мешает. Можно вытащить в любой момент.
– Владимир Ильич, это надо в рубашке родиться. Невозможно, чтобы пуля прошла через грудную полость, через шею и ничего не задела. Легкие, сердце, трахея, сонная артерия, пищевод. Но даже если и ничего не задето, все равно тяжелейшая травма, раневая инфекция. Невозможно выжить.
– Невозможно? Ну-ка, подумайте хорошо, милый мой доктор.
– Зачем, Владимир Ильич?
– Зачем? – вождь смотрел ему прямо в глаза. – Затем, что воздух Москвы пропитан покушениями как никогда. Об этом пишут немецкие дипломаты.
Опять повисло молчание. Агапкина слегка зазнобило. Нет, ни гнева, ни угрозы не читалось в глазах вождя. Только азарт, нетерпение, тусклый блеск какой-то новорожденной дьявольской затеи.
– Федор, вы работали в военном лазарете, имели дело со многими ранеными. Ведь бывают и чудеса. Разве не встречались вам везунчики, которые жили и здравствовали после самых тяжелых ранений? Пуля прошла, но так, знаете, аккуратненько, нежно, и ничего не повредила.
– Счастливый ход пули? – чуть слышно пробормотал Агапкин и отвел взгляд.
– Счастливый ход пули! – радостно повторил вождь и хлопнул в ладоши. – Это вы отлично придумали! Молодец, Федор.
Глава семнадцатая
Москва, 2007
Совещания, заседания, переговоры, бессонные ночи, перелеты через часовые пояса не выматывали Петра Борисовича так, как литературный дебют его единственной дочери. Светик, великий писатель, сопровождала его во всех поездках по Москве и Московской области. На рекламных щитах вдоль магистралей красовалось ее лицо. Светик улыбалась, романтически смотрела вдаль, вверх, вниз, поворачивалась анфас, в профиль, в полупрофиль. Белокурые волосы собраны в строгий пучок или распущены, приподняты ветром. Сиреневая обложка была выставлена в увеличенном виде в витринах не только книжных, но и парфюмерных, и одежных магазинов. Стоило включить радио в машине, и на всех волнах, в каждом рекламном блоке медовый женский голос с придыханием рассказывал о королеве бестселлеров Светлане Евсеевой. Роман «Благочестивая: Дни и ночи» вот уж второй месяц бессменно возглавлял все списки лидеров продаж.
«Лучше бы она танцевала, – повторял про себя Петр Борисович и болезненно морщился, – или вышла бы замуж за своего этого, как его? Родила бы. Впрочем, нет, нехорошо. Там семья, трое детей, совсем маленьких».
Он давно стал подозревать, что его единственная, нежно любимая дочь страдает чем-то вроде клептомании. Он вспоминал, как пожилая преподавательница балета пыталась объяснить ему, что у Светика нет никаких способностей к танцу и в училище она занимает чужое место.
Светику всегда хотелось именно того, к чему она не была способна, чего делать не умела. Танцевать. Играть в кино. Писать книги. Она никогда не пыталась найти что-то свое. Ей непременно подавай чужое: главную партию на сцене, главную роль в кино, первое место в списке лидеров книжных продаж, наконец, чужого мужа, отца чужих детей.
Танцевала она неуклюже, тяжело, смотреть на нее было скучно и стыдно. Сериал, в котором она сыграла главную роль, провалился с треском. Книгу, которую она написала, нормальный человек читать не мог. Рябило в глазах, как будто вместо слов страницы были усыпаны розочками. Сотнями гипсовых розочек в сусальной позолоте, вроде тех, что украшали спальню в квартире Светика.
«Чужой муж, бросивший троих маленьких детей, наверняка такое же убожество, как все прочие ее трофеи», – думал Петр Борисович.
До этих детей, до их матери Кольту дела не было, но он боялся за своего ребенка. Взрослого, жестокого, бездарного, единственного своего ребенка. Он, как человек умный, с богатым жизненным опытом и острым чутьем на опасность, знал, что подобные вещи даром не проходят. Не сейчас, позже, возможно, через многие годы, будет предъявлен счет. В самый неожиданный, неподходящий момент явятся такие кредиторы, с которыми не договоришься. Цена окажется огромной, несоразмерной жалким трофеям.
Оттого, что сам он участвует в этих опасных играх с судьбой, потворствует ненасытности Светика, Петру Борисовичу было совсем уж гадко. Каждый раз он говорил себе: все, довольно. Хлопну кулаком по столу, не дам больше денег. Но на это требовалось слишком много усилий. А он был постоянно, хронически занят, он уставал.
«Лучше бы она танцевала», – повторял он про себя, сидя в первом ряду партера просторного зала Клуба литераторов.
Светику вручали премию «Шедевр века». Звучали речи.
«Непревзойденная мастерица слова. Свежее дыхание на затхлом горизонте нашей агонизирующей словесности. Блеск, изящество неженской, почти нечеловеческой мощи, мистические прозрения на грани гениальности. Книга написана искренне, от души, без всяких фокусов и претензий. Сюжет захватывает и держит крепко в своих грациозных тисках».
Говорили в основном писатели, маститые, еще советской закалки. Наташа расплатилась с критиком Метелкиным и романисткой Парамоновой по обычному тарифу и, следуя их советам, позаботилась о том, чтобы мероприятие выглядело солидно, чтобы выступали не модные прощелыги, глянцевые обозреватели, эфирные болтуны, а люди статусные, совесть нации. Петру Борисовичу она с гордостью сообщила, что на всей процедуре присуждения и награждения удалось здорово сэкономить. «Совесть нации» оказалась раза в три дешевле модных прощелыг. Теперь на вырученные деньги можно купить новые места для уличной рекламы, либо много в разных районах, либо одно, дико дорогое.
– Представляешь, как будет классно занять Светиком весь фасад гостиницы «Москва», которую сейчас перестраивают. Со стороны Манежной площади как раз освободилось место.
Наташа показала несколько снимков Светика-писательницы и отстала лишь после того, как Кольт ткнул пальцем в один из них.
– Да! Светик тоже считает эту картинку самой удачной!
Светик выпорхнула на сцену в розовом воздушном платье. Голову ее украшала тяжелая бриллиантовая диадема. Премию вручал известнейший советский писатель, от старости хрупкий и прозрачный, как эльф. Он плохо понимал, что происходит, и когда Светик хотела взять у него увесистую медную статуэтку, «Музу» с крыльями, он не отдавал, держал своими трясущимися лапками, упорно повторяя:
– Детка, не надо, я сам, сам!
Бедняга ждал, когда появится награждаемый. Он принял Светика за одну из девушек-моделей, которые обычно украшают сцену во время торжественных церемоний. Впрочем, неловкость была замята быстро. Ведущий освободил старца от тяжелой ноши и передал статуэтку Светику. Публика заглушила недоуменное бормотание классика бурными, продолжительными аплодисментами.
