— Важно, Степа! Важно! — покрикивала она. — Так его! Погоняй! Ветром!
Будь под колесами камни, камни б рассыпались в искры… Село удалялось от них всё более и более… Скрылись избы, скрылись барские амбары… Скоро не стало видно и колокольни… Наконец село обратилось в дымчатую полосу и потонуло в дали. А Степан всё гнал и гнал. Хотелось ему подальше умчаться от греха, которого он так боялся. Но нет, грех сидел за его плечами, в коляске. Не пришлось Степану улепетнуть. В этот вечер степь и небо были свидетелями, как он продавал свою душу.
Часу в одиннадцатом кони мчались обратно. Пристяжная хромала, а коренной был покрыт пеной. Барыня сидела в углу коляски и с полузакрытыми глазами ежилась в своей тальме. На губах ее играла довольная улыбка. Дышалось ей так легко, спокойно! Степан ехал и думал, что он умирает. В голове его было пусто, туманно, а в груди грызла тоска…
Каждый день под вечер из конюшни выводились свежие лошади. Степан впрягал их в коляску и ехал к садовой калитке. Из калитки выходила сияющая барыня, садилась в коляску, и начиналась бешеная езда. Ни один день не был свободен от этой езды. К несчастью Степана, на его долю не выпало ни одного дождливого вечера, в который он мог бы не ехать.
После одной из таких поездок Степан, воротившись со степи, вышел со двора и пошел походить по берегу. В голове у него по обыкновению стоял туман, не было ни одной мысли, а в груди страшная тоска. Ночь была хорошая, тихая. Тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом. Вспомнил Степан деревню, которая темнела за рекой, перед его глазами. Вспомнил избу, огород, свою лошадь, скамью, на которой он спал с своей Марьей и был так доволен… Ему стало невыразимо больно…
— Степа! — услышал он слабый голос.
Степан оглянулся. К нему шла Марья. Она только что перешла брод и в руках держала башмаки.
— Степа, зачем ты ушел?
Степан тупо посмотрел на нее и отвернулся.
— Степушка, на кого же ты меня, сироту, оставил?
— Отстань!
— Ведь бог накажет, Степушка! Тебя же накажет! Пошлет тебе лютую смерть, без покаяния. Помянешь мое слово! Дядя Трофим жил c солдаткой — помнишь? — и как помер? И не дай господи!
— Чего пристала? Эх…
Степан сделал два шага вперед. Марья ухватилась обеими руками за кафтан.
— Жена ведь я твоя, Степан! Не можешь ты меня так бросить! Степушка!
Марья заголосила.
— Миленький! Буду ноги мыть и воду пить! Пойдем домой!
Степан рванулся и ударил Марью кулаком; ударил так, с горя. Удар пришелся как раз по животу. Марья ёкнула, ухватилась за живот и села на землю.
— Ох! — простонала она.
Степан замигал глазами, хватил себя по виску кулаком и, не оглядываясь, пошел ко двору.
Пришедши к себе в конюшню, он упал на скамью, положил подушку на голову и больно укусил себя за руку.
В это время барыня сидела у себя в спальной и гадала: будет ли завтра вечером хорошая погода или нет? Карты говорили, что будет хорошая.
III
Рано утром Ржевецкий ехал домой от соседа, у которого он был в гостях. Солнце еще не всходило. Было часа четыре утра, не больше. В голове Ржевецкого шумело. Он правил лошадью и слегка покачивался. Половину дороги пришлось ему ехать лесом.
«Что за чёрт? — подумал он, подъезжая к именью, в котором он был управляющим. — Никак кто лес рубит!»
Из чащи леса доносились до ушей Ржевецкого стук и треск ветвей. Ржевецкий наострил уши, подумал, выбранился, неловко слез с беговых дрожек и пошел в чащу.
Семен Журкин сидел на земле и топором обрубывал зеленые ветви. Около него лежали три срубленные ольхи. В стороне стояла лошадь, впряженная в дроги, и ела траву. Ржевецкий увидел Семена. Вмиг с него слетели и хмель и дремота. Он побледнел и подскочил к Семену.
— Ты что же это делаешь? а? — закричал он.
— Ты что же это делаешь? а? — ответило эхо.
Но Семен ничего не отвечал. Он закурил трубку и продолжал свою работу.
— Ты что делаешь, подлец, я тебя спрашиваю?
— Не видишь разве? Повылазило у тебя нешто?
— Что-о-о? Что ты сказал?! Повтори!
— То сказал, что ступай мимо!
— Что, что, что?
— Мимо ступай! Кричать нечего…
Ржевецкий покраснел и пожал плечами.
— Каков? Да как ты смеешь?
— Так вот и смею. Да ты-то что? Не испужался! Много вас! Ежели каждого ублажать, так на это много нужно…
— Как ты смеешь лес рубить? Он твой?
— И не твой.
Ржевецкий поднял нагайку и не ударил Семена только потому, что тот указал ему на топор.
— Да знаешь ли ты, негодяй, чей это лес?
— Знаю, пане! Стрельчихин лес, с Стрельчихой и говорить буду. Ее лес, ей и отвечать стану. А ты-то что? Лакей! Фициант! Тебя не знаю. Проходи, прохожий! Марш!
Семен постучал трубкой о топор и язвительно улыбнулся.
Ржевецкий побежал к дрожкам, ударил вожжами и стрелой полетел к селу. В селе набрал он понятых и с ними помчался к месту преступления. Понятые застали Семена за его работой. Вмиг закипело дело. Явились староста, подстароста, писарь, сотские. Написали несколько бумаг. Расписался Ржевецкий, заставили расписаться и Семена. Семен только посмеивался…
Перед обедом Семен явился к барыне. Барыня уже знала о порубке. Не поздоровавшись, он начал с того, что жить нельзя, что поляк дерется, что он только три деревца и т. д.
— Как же ты смеешь чужой лес рубить? — вскипела барыня.
— Мучение от него одно только, — промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. — Что ни слово — то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди.
— Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!
— Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно… рубил… Сознаю… Да зачем он дерется!
В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.
— Убери сейчас же свою мужицкую харю! — закричала она. — Вон! Сию минуту!
Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.
— Прощайте-с! — сказал он и глубоко вздохнул. — Что ж делать-с! Что ж!
Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор.
Часа через два к барыне явился Максим. Лицо его было вытянуто, глаза пасмурны. По лицу видно было, что он пришел наговорить или натворить что-нибудь дерзкое.
— Что тебе? — спросила барыня.
— Здравствуйте! Я, барыня, больше насчет того, чтоб вас попросить. Леску бы, барыня. Степану избу хочу строить, а лесу нету. Досочек бы дали.
— Что ж? Изволь.
Лицо Максима просияло.
— Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек, тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Не чувствует. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?
— Приезжай.
— Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.
— Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.
Лицо Максима вытянулось.
— То есть как?
— Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…
— За деньги я не желаю.
— А как ты желаешь?
— Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.
— Даром я не дам.
Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.
— Вы это верно говорите? — спросил он, помолчав.
— Верно. Еще имеешь что сказать?
— Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно вы лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?
— Не знаю.
Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.
«Так вот ты какая, шельма!» — подумал он и отправился в конюшню. В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоящей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери.
— Степан! — сказал он.
Степан не отвечал, не взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.
— Собирайся домой! — сказал Максим.
— Не желаю.
— Можешь ли ты мне это говорить?
— Значит, могу, коли говорю.
— Я приказываю!
Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.
Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.
— Она теперь сидит около церкви и плачет, — рассказывал мальчишка, — а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.
На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
