— Евгений Михайлович, чья сегодня очередь на выпивку?
— Опять Льва.
— Удивительное совпадение. Ну так разливайте. Шампанского нет, извините, салатов тоже, так, собрала кое-что… да и праздника нет. Вот бабушкина черноплодная рябиновка.
— Дарья Федоровна, Дашенька! — заговорил младший Волков с состраданием. — Прошу прощения, но ведь вы родились в этот день. Жестокий праздник, согласен, и все же…
Атмосфера слегка разрядилась (что значит вовремя сказанное словцо!), и жизнь сразу заиграла жестоким праздником. Лукашка спросил:
— Помянем? — и пустил слезу.
И потек праздник с пустыми разговорами, намеками и подходами, с вечным солнцем, едва заметным сквознячком из каких-то подпольных щелей, крысиной возней на чердаке.
— Как ваша драма, Владимир Петрович? — любезно осведомился старший Волков.
— А… Главное не написать, а пробить.
— У нас в театре пробиться невозможно, — защебетала Ниночка, юный паж, лукавый отрок с золотистой челкой. — Интриги, сплетни, склоки — настоящая травля таланта. Господи, да я уж и не помню, когда была на природе… вот в таком вот раю, например.
— Да, в деревне есть своя прелесть, — согласился старший Волков.
— Не нахожу! — отрезал Лукашка. — Жизнь — это Москва, борьба, кипение страстей.
— Ну конечно, — вставил младший Волков с усмешкой. — Кто кого надует, обменяв Платона на Юлиана Семенова.
— Во мне не сомневайтесь, Лев Михайлович.
— Даша, ты теперь здесь живешь? — спросил Старый мальчик, и все замолчали.
— Мы собрались в последний раз. Дача почти продана. Пусть другие наслаждаются этим раем и делают ремонт, Евгений Михайлович.
— А я б его теперь и не осилил. Выпроводили на пенсию с легким скандалом, — старший Волков засмеялся. — Иные времена — иные нравы. А вот братец мой, напротив, процветает. Не шутите: перед вами член-корреспондент.
— Да-а! — протянул Загорайский с горечью. — И где это вы так процветаете?
— На просторах великого и свободного русского языка.
— Ведь это ж надо! — умилился Лукашка. — Мы с утра до ночи языком болтаем, а люди на этом дела делают.
— Дела, — членкор вздохнул. — Дела наши — прах и тлен. А вот слово — это жизнь. Во всяком случае, вся моя жизнь и любовь.
— Но все-таки, согласитесь, приятно, когда любовь вознаграждается, — уныло заметил драматург.
— Творчество само по себе счастье, независимо даже от результата, Владимир Петрович. Впрочем, простите, кажется, я впадаю в нравоучительный тон.
Актриса взвизгнула и проворно вскочила на стул, у кого-то с грохотом упала вилка.
— Ой, вон, видите! Видите? Вон! Уже в траве!
— Где?.. Что такое?
— Крыса! Боже мой! — Ниночка села, заметно побледнев и дрожа. — Вы представляете, что-то прикоснулось к ноге, что-то мягкое, мерзкое… Как ты терпишь тут? — она исподлобья взглянула на Дарью Федоровну.
— А я и не терплю. С дачей покончено.
— Дашенька, — заговорил старший Волков с отеческой лаской, — главное — не продешевить. Вы ведь единственная наследница?
— Единственная.
— Прекрасно. Мебель не продавайте ни в коем случае. Лучше сдайте в скупку свою московскую — ведь наверняка ширпотреб? А антиквариат с каждым годом растет в цене. Перевезете отсюда, это обойдется…
— Я продам дом со всем содержимым.
— Да вы что? — старший Волков задохнулся от возмущения. — Вы ж не поэтесса какая-нибудь, чтоб поддаваться святым порывам… Вы — экономист, серьезный человек. Я осматривал, так, мельком… ну, например, овальный стол, кресла и канапе. Побойтесь бога!
— Желтый комод в спальне, — прошептала восторженно актриса. — И зеркало.
— Да даже эти стулья, Дарья Федоровна, — включился в общий хор Загорайский, — на которых мы сидим. Где такое изысканное неудобство теперь найдешь?
— И не забывайте про часы, — горестно вздохнул нищий Флягин. — Пастушок и пастушка, помните? На них можно скромно протянуть годика два.
— Дарья, не суетись! Я найду знатока… — загорелся Лукашка, но Дарья Федоровна перебила его, в упор глядя на Флягина:
— Зачем? Знаток у нас уже есть. А, Володя?
— Я… не знаток.
— Не прибедняйся. Лучше объясни: откуда у тебя такие знания? Про пастушка и пастушку — про нежную любовную пару. А?
Драматург не отвечал, со странным выражением уставившись на хозяйку; та продолжала в гробовом молчании:
— Часы стоят в кабинете на бюро. И, кажется, ты единственный из всех соучастников там не бывал. Или бывал?
— Не бывал.
— Позвольте, — удивился старший Волков, — мы же все поспешили в кабинет, когда покойник скончался.
— Евгений, не торопись, — задумчиво отозвался его брат. — Владимир Петрович в это время спускался в сад за розой для своей дамы. Может быть, вы заходили в кабинет потом?
— Никто при официальных лицах не заходил туда, кроме меня и Алика, — отрезала Дарья Федоровна. — Однако целый год в сарае висел ключ. Так когда же ты бывал в доме?
— Никогда.
— Тебе кто-нибудь описывал часы?
Молчание.
— Кто-нибудь из вас описывал Владимиру Петровичу часы? — членкор выжидающе смотрел на присутствующих.
Молчание.
— Володь, когда ты их видел? — спросил Старый мальчик настойчиво.
— В окно.
— В окно?
— Я заглянул в окно кабинета, когда ходил за этой розой, будь она проклята!
— Куда-то ты не туда ходил, — Дарья Федоровна усмехнулась. — Окно кабинета выходит на огород, а розовые кусты растут в противоположном углу.
— Да, я не сразу пошел к кустам, а прошелся по саду.
— Заглядывая в окна?
Флягин не отвечал, и членкор заметил спокойно:
— Самое любопытное, что хозяин и драматург ушли с веранды почти одновременно: один навсегда в кабинет, другой на огород.
— Господи! — ахнула Загорайская.
— Не поминайте всуе! — огрызнулся Флягин. — Вам ли не знать, из-за кого погиб Макс.
— Что это значит? — спросил Загорайский дрожащим голосом.
— Поинтересуйтесь у своей супруги.
Загорайская откинулась на спинку стула, ловя ртом воздух.
6
— Изумительный дом! — доложила ученая дама, выходя на веранду. — Правда, Витюша?
— Однако денежек на ремонт потребует.
— Какой ты материалист. Поэзия и красота…
— Поэзия тоже требует денег, — перебил строительный деятель. — Чем выше поэзия, тем больше плата. Половицы, например, в кабинете и на кухне надо менять. Двери…
— А, все надо менять! — Макс махнул рукой. Я, собственно, пока и не собирался — это Лукашка деятельность развил. Тут ведь действительно нужны деньги и деньги. Разве что продать драгоценности жены?
— Если б они у меня были!
— Эх, Дашенька, с вашей красотой да сто лет назад…
— Ага, при князьях Мещерских!
— Если серьезно, Максим Максимович, я могу составить приблизительную смету. И возможно, — Волков выдержал многозначительную паузу, — возможно, дешевле построить новый.
— Нет! — возразил Макс, нахмурившись. — Мне нужен именно этот дом… несмотря ни на что. Заранее благодарен, но все это не к спеху: осень на носу.
— Бархатный сезон, — светским тоном подхватила Загорайская. — Кстати, Максим Максимович, вы уже достали билет в Пицунду?
— Нет. И не собираюсь.
— Раздумали? Понятно. В это время нужны просто нечеловеческие усилия, чтоб уехать, — продолжала Загорайская. — Но игра стоит свеч. Изумительное место, целебный воздух. Мы с Витюшей были там всего один раз, и я целый месяц спала, как ребенок.
— Хе-хе, — сказал Лукашка и отхлебнул наливочки. — На курорт, Марина Павловна, не спать ездят.
— Каждому свое! — черные глазки мадам Загорайской сверкнули победоносно. — Некоторых южная нега располагает к любви. Правда, Ниночка?
— Может быть, не знаю, — актриса умоляюще сомкнула детские ладошки. — Я так выматываюсь за год в театре, что во время отпуска действительно сплю, как ребенок.
— Вы и есть ребенок, — вставил старший Волков — неутомимый ценитель женской красоты. — В этом ваша тайна.
— Какие тайны! — капризно отмахнулась актриса. — У меня их никогда и не было.
— А я так думаю, у каждого что-нибудь такое отыщется, если хорошенько поискать, — гнула Загорайская свою линию. — Но вам, Ниночка, я сочувствую, работа действительно нервная. Я б, например, не выдержала, здоровья не хватило бы. — Все с сомнением оглядели мощную, мужеподобную фигуру ученой дамы. — Наверное, на гастролях переутомились?
— В это лето сумела отвертеться.
— Теперь, как всегда, на Кавказ?
— Нет, надоело! Только в Прибалтику.
— Хорошее дело, — заметил старший Волков. — Но там все зависит от погоды.
— Господи! — вздохнул Лукашка. — Мечутся, прыгают с места на место, деньги тратят. А ведь достаточно закурить сигарку. — Тут он и впрямь достал из внутреннего кармана пиджака гаванскую сигару. — О, «Ромео и Джульетта»! Что может быть лучше?
