бы и больше, Хееб стал ставить условием (в заслугу ему запишем) 5 %. И – всё. Книги отчасти подешевели, да, но и не слишком заметно. Я приехал – спохватился: ведь все доходы от «Архипелага» я назначил в Русский Общественный Фонд, и в первую очередь для помощи зэкам. Стал я теперь к издателям взывать, вдохновлять: я взял с вас 5 % вместо 15, так имейте же совесть, проникнитесь духом этой книги – теперь 5 % пожертвуйте сами от себя, в Фонд помощи заключённым. Некоторые и жертвовали (там из-за духа ли книги или чтоб не утратить моих следующих книг), но почти плакали от трудности: уж лучше б сразу я взял с них 15 %, они бы их списали со своих налогов, и всё, – а
жертва в иностранный Фонд не списывается с налогов, и теперь её надо отдирать от основного капитала издательства. А я ведь этого ничего не понимал, когда затевал!.. Директор швейцарского издательства «Шерц» – тот самый высокорослый, героически защищавший меня на цюрихском вокзале от раздава толпой, – он, по бернскому соседству получивший от Хееба договор сразу на все три тома «Архипелага» вперёд, теперь ни от чего не зависел, и безсовестно доказывал мне в глаза, что именно из-за миллионных тиражей он несёт дополнительные неожиданные расходы (де, пришлось арендовать чужие типографии) – и поэтому ничего не может пожертвовать в Фонд.
И ещё первые тома «Архипелага» везде продались сколько-то дешевле обычного, а со второго издатели потянули цены вверх – мол, инфляция, бумага дорожает, – стал и я назначать для Фонда нормальный авторский процент. А уж третий том – Запад мало и читал, устал от русских ужасов. Ото всего моего размаху только то и вышло, что Русский Общественный Фонд потерял несколько миллионов долларов в пользу западных издательств, вот и всё.
Ну разве мог я такое вообразить, живя в Советском Союзе? Ну разве можно этот мир сухой представить – нам там, придавленным: жертва – не списывается с налога и потому невыгодна! Мы, не привыкшие соразмерять жертву с какой-то выгодой, – разве могли этот мир освоить? разве могли принять его в душу?
В СССР, неизносном, мозжащем, все шаги мои были – череда побед. На раздольном свободном Западе все шаги мои (или даже бездействия) оказывались чередой поражений. Не ошибок – я здесь не делал? (На родине – несли меня крылья общественной поддержки, были они первое время и за рубежом, но настоятельнее их вдвигалось ко мне лужистое равнодушие дельцов.)
Однако среди тех издательских знакомств осенью 1974 года я не мог сразу не выделить умных душевных издателей французского, католического по своим истокам, издательства «Сёй» (что значит «Порог») – благородного старого Поля Фламана и молодого талантливого Клода Дюрана, которых вскоре привёз в Цюрих Никита Струве. Почтенный Фламан – интеллектуал с давней усвоенностью и разработанностью культуры, как это бывает особенно у французов, большой знаток издательского дела. Дюран – неутомимый, живо-сообразительный, даже математичный, остромыслый, а к тому же и сам писатель. Ещё в ту первую ознакомительную встречу у меня с ними возникла большая откровенность, они видели мою растерянность, ещё больше её видел (и знал от Али) Никита Струве – и он предложил «Сёю» взять в свои руки ведение моих издательских дел. Фламан и Дюран приехали в Цюрих вторично и согласились взять на своё издательство международную защиту моих авторских прав, всю договорно-распределительную работу с издательствами всего мира. Я предложил Хеебу тут же и передать Дюрану копии всех заключённых (да не им, а агентством Линдера) контрактов. Хееб сперва заявил, что невозможно, это очень длительная работа; потом за четверть часа оскорблённо выложил их все. Только с этого момента, с декабря 1974, мои добрые ангелы Фламан и Дюран постепенно, год от году, разобрали и уладили мои многолетне запутанные издательские дела.
Что Хееб не охватывал моих дел, не успевал почти ни с чем – пусть, это и не вина его. Но зачем скрывал, никогда не признался, носил такой солидный вид и передо мной? Очевидно, адвокатское правило: не показывать своей слабости перед клиентом. (А по-русски: насколько сердечней было б, если б он сразу и признался.) Впрочем, в этих ноябрьских собеседованиях с издателями поняв, что́ ж он натворил, Хееб под Новый, 1975 год с дрожью голоса сделал мне заявление, что он видит: он более мне не нужен, неугоден, и подаёт в отставку. И мне стало его жалко: навалили мы на него проблем и дел не по его опыту и кругозору – а непорядочности он никогда нигде не проявил. И, жалеючи, я просил его остаться.
И он пробыл моим адвокатом ещё и весь 1975 год. И за эти два швейцарских года Хееб – опять безумышленно, но по самоуверенности и по неполному знанию собственных швейцарских законов – нанёс мне ещё самый большой вред изо всех предыдущих. Но об этом – когда настигнет, впереди.
Глава 3
Ещё год перекати
Хотя понятно, что вся Земля едина, а всё-таки – другой континент, первый взгляд на него всегда дивен: каким представится? Я увидел первым – Монреаль, и с воздуха он показался мне ужасен, просто нельзя безобразнее выдумать. Встреча – не обещала сердцу. (И в последующие дни, когда я побродил по нему, – впечатление поддержалось. Весь дрожащий от восьмирядного автомобильного движения, чудовищный, металлический зелёный мост Жака Картье, под который и должен бы я вплыть, если бы пароходом, – и безрадостно задымила бы сразу за ним пивоваренная фабрика с флагами на крыше, и потянулись бы бетонно-промышленные набережные – до того безчеловечные, что на речном острове остатки старого казарменно-тюремного здания радуют глаз, как живые. А глубже в городе – чёрная башня Канадского радио, а затем – нелепая тесная группа небоскрёбных коробок среди обширных городских пространств, центр – комбинат деловых зданий. Там и сям над городом – бетонные автомобильные виадуки, отвратность. Монреаль тянулся за «великими городами» Америки, но неспособно.)
Встретил меня условленный сотрудник аэропорта, русский, – хорошо бы мне от самого начала двигаться инкогнито, чтобы впереди меня не неслось, что я ищу участок в Канаде. Мы миновали стороной общий пассажирский выход, толпу, проверку и, кажется, незамеченными ускользнули в дом при храме Петра и Павла, куда я имел рекомендацию от Н. Струве к епископу Американской православной церкви Сильвестру. Ему я и открыл цель своей поездки, прося совета и помощи. Там я провёл предпасхальные дни.
Незамеченным? – как бы не так! – дня через три в монреальской газете появилось не только сообщение о моём приезде, но даже и несомненная фотография моя в аэропорту. Да откуда же, будьте вы неладны?!
