Я не нашел письма ни в Туре, ни в Орлеане, наконец, я получил письмо, оно было от де Лиля, он писал мне, что мадам де Коаньи будет в восторге меня видеть, но думает, что лучше бы свидание это состоялось не в Париже, хотя, впрочем, она предоставляет мне решить этот вопрос. Ни единого слова от мадам де Коаньи, а между тем ей так легко было мне отказать и в то же время утешить меня, но она не хотела располагать мною, она не была настолько добра, чтобы сказать мне, что «она не хочет». Она обратилась к помощи третьего лица и даже не написала мне, этого было вполне достаточно, чтобы разбить мое сердце. Я так был огорчен этим, что в продолжение десяти или двенадцати дней не был в состоянии написать ей.
Я поехал в Ла-Рошель, чтобы повидаться с де Воаэ, а затем опять вернулся в Лорен, чтобы сесть на свой фрегат. Мадам де Коаньи ответила мне так ласково и мило, что сразу успокоила и утешила меня, мне оставалось только пожалеть о том, что я надоедал ей своими жалобами. Наш фрегат получил приказание отправиться в Рошфор, чтобы соединиться с «Орлом», и идти с ним. Я вернулся сухим путем. Мы ждали де Лафайэта, которого еще задерживали при дворе политические дела, и, наконец, он дал знать, что не приедет. Де-ла-Туш предложил мне свою каюту, и я принял его предложение. Мы выехали из Ла-Рошеля 14 июля. На следующий день мы имели столкновение с французским фрегатом «Ceres», он причинил нам огромную аварию. Среди команды появились разные болезни, каждый день умирал кто-нибудь, необходимость запастись свежими припасами для наших больных заставила нас пристать к одному из Азорских островов. Запасшись там овощами, быками и водой, мы продолжали свой путь. Однажды я разговорился с де Бозоном, который тоже ехал на нашем фрегате. Он начал говорить мне о мадам де Коаньи, этот разговор был мне как нельзя более по сердцу, но увы, он сказал, что в нее влюблен де Шабо, который, кажется, и пользуется взаимностью; хорошо, что была ночь и он не мог видеть моего лица. Я не мог подумать об этом без содрогания, но моя вера в мадам де Коаньи не угасла, я старался думать о том, что она всегда была по отношению ко мне откровенна и честна, тем не менее я не мог забыть нашего разговора с де Бозоном и с каждым днем становился все грустнее и, наконец, силы изменили мне и я заболел опасно лихорадкой, и боялся проговориться в бреду, и настоял на том, чтобы в мою каюту не входил никто, кроме двух лакеев-англичан, которые едва понимали по-французски.
Я был прав в этом отношении, так как не переставал думать о мадам де Коаньи и в бреду постоянно называл ее имя, а когда мне становилось лучше, я писал ей, и письма к ней были моим единственным утешением. В бреду я также говорил о пере, которое так желал иметь.
Прошло уже двенадцать дней с начала моей болезни, когда вдруг ночью мы встретились с английским кораблем и принуждены были биться с ним. Тогда открыли мою каюту и вынесли меня на мостик скорее мертвого, чем живого. Я привязал письма мадам де Коаньи к себе на грудь и просил, чтобы меня бросили в море не раздевая, если меня убьют во время сражения. И в продолжение трех часов я был бесполезным свидетелем ожесточенной схватки. Мы дрались на расстоянии пистолетного выстрела, и наконец английское судно отступило, после того, как почти прикончило с нами. У нас было двадцать человек убитых. Английское судно находилось тоже в таком состоянии, что будь мы немного сильнее, мы могли бы свободно овладеть им.
На другой день мне стало еще хуже. Неделю спустя после этой схватки мы прибыли к американскому берегу около Дельвера. Мы стали на якорь и послали лодку с людьми за лоцманом, так как вход в этот залив был очень опасен и труден. Но напором ветра опрокинуло лодку, и все наши люди погибли, а мы остались без лоцманов, на другой день мы увидели на горизонте эскадру из семи английских кораблей, которые подходили к нам на всех парусах; мы тотчас же снялись с якоря и вошли в залив без лоцманов. Тут к нам навстречу приплыла лодка с «Gloire», которая возвращалась с лоцманами, мы узнали от них, что находимся в плохом фарватере и, вероятно, погибнем за отсутствием провизии и свежей воды. Де-Латуш въехал еще две мили в канал и видя, что надежды на спасение нет, отослал на берег всех пассажиров, документы и деньги. На другой день Латуш потерпел крушение, срубил свои мачты и сделал свой фрегат негодным, на случай, если бы его захватили англичане. «Gloire», который сидел не так глубоко в воде, наконец, дошел счастливо и невредимо до самой Филадельфии. Нас высадили на берег за целую милю от обитаемой местности, и мы остались без одежды и без вещей.
У меня все еще была сильная лихорадка, и я едва стоял на ногах; если бы не сильный, мужественный негр, поддерживавший меня под руку, я никогда бы не добрел до дома, в котором мог немного передохнуть; затем, медленно подвигаясь вперед, я добрался и до Филадельфии. Лихорадка моя усилилась, я каждую минуту терял сознание, французские и американские доктора в один голос говорили, что мне не дожить до конца осени.
В это время отплыл корабль в Европу, и я отослал с ним письмо мадам де Коаньи, что доставило мне великое наслаждение. Доктора объявили, что и думать нечего, чтобы я ехал в армию, но в это время де Рошамбо прислал мне своего адъютанта с приказанием немедленно явиться в его лагерь, так как он должен сделать мне чрезвычайно важные сообщения. Я ни с кем не советовался, сел на лошадь и поехал в лагерь, так как решил, что все равно, умереть ли в Филадельфии или где нибудь по дороге. Но по дороге мне стало значительно лучше и я чувствовал себя очень хорошо, когда прибыл в главную квартиру.
Де-Рошамбо встретил меня очень радостно и объявил мне, что большая часть его армии переправится в Бостон, и сам он думает вернуться во Францию, а мне поручает командование над всеми войсками. Армия должна была выступить дней через десять или двенадцать. Я опять переехал Северную реку и остановился лагерем в графстве Дельвер. Мое здоровье поправилось, я мечтал только получить письмо, но, к сожалению, писем мы не получили.
Наконец вернулся фрегат «Danae», он принес нам много грустных известий, но не принес для меня радостного события — письма мадам де Коаньи. Де-Воаэ умер, я потерял также мадам Диллон, мой бедный друг де Геменэ также потерял все сразу: свою любовницу, свою честь, свое состояние, состояние своих детей и многих других, может быть, и у меня больше ничего не осталось, впрочем, меня это печалило еще менее всего, я готов был бросить все и ехать утешать несчастного, но меня задержали обстоятельства, о которых здесь не стоит распространяться.
Я не получил писем ни от самого Геменэ, ни от жены его, ни от своих поверенных, так что не знал подробностей ужасной катастрофы, я боялся, не больна ли мадам де Коаньи, весьма вероятно, что она от этого не писала мне, и ни одной минуты не приписывал ее молчание простой небрежности с ее стороны. Так как она оставалась для меня одна на свете, то я, невольно думая о ней, говорил себе: «Она может не любить меня, но не может не хотеть утешить меня». Увы, я был от нее за две тысячи миль, жива ли она еще? Самые грустные мысли и предположения не переставали преследовать меня, хотя я был уверен в том, что мадам де Монбазон, мадам де Лиль сейчас бы уведомили меня, если бы с ней случилось что-нибудь, так как они знали, как она мне дорога; вероятнее всего, что здесь виновата неаккуратность почты или небрежность лакея, и поэтому я не получил письма во время; я не получил писем от нескольких других лиц, которые мне писали с каждой почтой, но я не думал, что они больны, следовательно и мадам де Коаньи, вероятно, была также здорова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
