– В шатре. Со Сбыславом сидит. Хочешь говорить, так иди, – равнодушно ответили ему.
Ушкуйник обогнул костёр, ступил за полог. В шатре было холодно. Жаровню расколотили югорцы, когда громили русский стан, и потому вятшие мёрзли, кутаясь в шубы и шкуры. Лица их осунулись и посерели, щёки густо заросли грязным волосом, губы потрескались от мороза. Увидев вошедшего ушкуйника, Завид Негочевич вскинул брови, а Сбыслав спросил хмуро:
– Чего надо?
– Мы от собрания, – сухо ответил Нечай. – С увещеваниями к вам, господа вятшие. Чтоб порадели за общее дело. – Он насупился, подбирая слова. Даже ему, старому головорезу, было неловко произносить вслух то, что он хотел сказать.
– Чего мнёшься? – прикрикнул на него купец и закашлялся. – Выкладывай. Чай не байки травить к нам явился.
– Не байки. Пришёл я огласить вам приговор, вынесенный кругом…
– Это каким ещё кругом? Мы, вятшие, никаких ваших кругов не знаем.
– Знаете – не знаете – ваше дело. А что мне велено сказать, то и скажу. Прошение у нас к вам, большим людям. Наказ. Сами знаете, что творится. Духи кругом летают, зверя нет, морозы лютые… Общество решило, что через вас югорские навии на нас ополчились. А раз так, то вам и ответ держать… С вами мы до Камня не дойдём. Здесь вы должны остаться. Ясно или ещё что объяснить?
– Сделай милость, – прогудел Завид. – А то ходишь вокруг да около, прямо девица красная. Давай, выкладывай всё как есть.
Ушкуйник вздохнул. Роковые слова висели у него на сердце тяжким бременем.
– Ну, в общем, дело такое: оставить надо вас. Отдать. Чтоб, значит, духов местных умаслить. А то они скоро совсем нас заедят. Так попович говорит, а ему верить можно…
– Попович твой повредился умом, – вскинулся Сбыслав. – А ты, как баба старая, всяким россказням веришь.
– Может, и так. А только общество решило, стало быть, придётся вам пострадать за всех. Как Христос страдал. Вот.
Вятшие переглянулись. У Сбыслава от ухмылки перекосилось лицо.
– Ты нас Христом-то не искушай, – сказал он. – Не того поля ягоды. Да и вы – не фарисеи. Христа иудейский суд приговорил, а не разный сброд.
– Народ обидеть хочешь, – укоризненно заметил Нечай.
– Ничего, на обиженных воду возят. – Купец распалялся всё больше, а боярин бледнел на глазах.
– Значит, не хотите вы отдать животы свои за братию? – подытожил ушкуйник.
– Не хотим. Коли братия того желает, пускай приходит сюда. А уж мы с ней потолкуем. – Сбыслав похлопал по рукоятке ножа на поясе.
– Что ж, сами того хотели… Прощайте, господа, не поминайте лихом. – Нечай вздохнул и вышел вон.
Покинув шатёр, остановился у костра, где сидели смерды, долго созерцал его, поглаживая бороду.
– Никак огня давно не видал? – задиристо спросил его один из челядинов.
– Всё на господ спину гнёте? – вместо ответа сказал Нечай.
– Да уж лучше, чем купчин трясти. Мы хоть перед Богом чисты. Не то, что вы, душегубы…
– Ты языком-то не мели, ежели не знаешь. Сейчас вот товарищи мои придут во всей силе, господ ваших из шатра вытряхивать. Вступитесь за них али нет?
– А тебе что за дело? Испужался, что товарищей твоих отлупим?
– Нам лишнее кровопролитье ни к чему. Благое дело злодейством разбавлять – себе вредить. Понятно?
– Понятно. Чего уж непонятного…
– Ну так что, уговоримся мы с вами или резать вас придётся?
Челядины переглянулись.
– Больно ты скор на расправу. Прямо как государь киевский…
– Ладно, трепитесь себе, – отмахнулся Нечай.
Он обогнул костёр и зашагал к ушкуйникам. Там продолжал заливаться соловьём Моислав.
– Не по собственному хотению, но по велению богов и духов должны мы окропить священной кровью места сии. Посему склоним головы перед высшей волею и покорно примем то, что предназначили нам бессмертные…
Увидев возвращающихся переговорщиков, спросил у них:
– Ну что вятшие? Готовы отдать жизни за товарищество?
– Не готовы, – хмуро откликнулся Нечай. – Упираются.
Моислав развёл руками.
– Придётся уломать. Я с ними потолкую, авось снизойдут.
Он извлёк из костра головню и, держа её как факел, решительно зашагал к боярскому шатру. Ушкуйники нестройной толпой двинулись за ним. Все были при оружии, на лицах читалась свирепость.
Челядины, заметив приближение налётчиков, вскочили, схватились за оружие. Из шатра показались Сбыслав и Завид Негочевич. Оба были при мечах, хотя и без броней. Кольчуг тоже не надели.
– Чего явились? – заносчиво вопросил Сбыслав.
– По ваши души, – ответил Моислав. – Сами не захотели на собрание прийти, вот мы и пришли, чтоб вас уговорить.
– Нам ваши собрания ни к чему. Одно горлодрание без пользы.
– Дак собрание-то вас самих касается. Али не слыхали?
– Больно надо ваше суесловье слушать.
– А придётся. – Попович обернулся к ушкуйникам, приказал: – Во имя Перуна и Рода берите их, ребята.
Ратники выдвинулись из-за спины Моислава, подступили к вятшим. Те потянули из ножен мечи, Завид кликнул своих людей, чтоб были поближе. Но челядины не шелохнулись. Один только дёрнулся исполнять повеление, однако стоящий впереди предупредительно выставил ладонь, остановил его. Гневно дрогнув губами, боярин повернулся к челяди, прищурил веки. В прежние времена, заметив такое, смерды как снопы валились, просили о милости. Но сейчас просто бессмысленно уставились на хозяина, точно языки проглотили. Ушкуйники ловко подскочили к боярину, заломили ему руки, повалили на землю. Сбыслав же получил по шее от кого-то из собственной чади и рухнул на снег. Обоих быстро повязали, Завида оставили у костра под присмотром челядинов, а извивающегося купца подняли на руки и понесли к середине реки. Там уже стучали топорами ушкуйники, вырубая во льду прорубь. Сбыслав матерился и рассылал всем проклятья, ушкуйники посмеивались, шагающий впереди Моислав аж светился от ликования. Вытаращенные глаза его лучились дикой радостью, на кончике носа сияющей звездой застыла капля.
– Радуйся, Сбыслав! – говорил он. – Жертвой своей ты спасаешь людей. Разве душа твоя не тешится от этого? Разве мысли не наполняются счастьем? Скоро увидишь ты творцов сей земли. Пред ними будешь держать ответ за деяния свои. Внемли их гласу и упокойся с миром!
– Чтоб тебе захлебнуться блевотиной своей! – хрипел купец. – За всё с тебя спросится, за всё! Будешь молить о прощении и каяться в грехах, да поздно!.. – Он вдруг закашлялся и умолк – один из ушкуйников заткнул ему рот рукавицей.
– Глубоко же в тебя проникла скверна, – сокрушался попович. – Непросто выковырять её оттуда.
Он подступил к проруби, обернулся, знаком велел ратникам опустить Сбыслава на снег. Тот корчился от боли и, шипя как змея, прожигал всё вокруг ненавидящим взором.
– Что же, братья, поклонимся здешним владыкам и отдадим им то, чего они просят, – сказал Моислав. – Не хотели мы допустить до этого, но и отказать миродержцам в надлежащем им не можем. Помолимся же за души тех, что сейчас отойдут от нас, дабы увидеть иной, лучший мир. Преклоним колени и, разразившись слезами, возблагодарим их за этот подвиг. Нет в нас злобы ни к тебе, Сбыслав, ни к Завиду, ни к прочим вятшим. Вы сами избрали свою судьбу и были наказаны богами за гордыню. Да смилостивятся они над вами, и да постигнет вас блаженный покой, коего не видели вы в этом мире…
Попович опустился на колени, и все воины последовали его примеру. Воздев руки к небу, Моислав вдруг завыл, покачиваясь из стороны в сторону, потом забился лбом о лёд, расцарапав лицо слудом, начал выкрикивать что-то нечленораздельное, сорвал рукавицы и принялся скрести длинными грязными ногтям по снегу. Из горла его послышались какие-то хрипы и лай, затем попович вдруг рассмеялся, вскочил, принялся прыгать с ноги на ногу и прихлопывать в ладоши. Получалось что-то вроде скоморошьей пляски. Вои старательно повторяли его действия, словно Моислав дёргал их за нити. Не переставая хлопать и орать, попович двинулся вокруг проруби.
– О великий Ящер, молимся тебе! – вопил он. – О бессмертный владыка вод морских, молимся тебе! О Вакуль, повелитель чудских рек и озёр, молимся тебе! О Мир-Суснэ-Хум, защитник рода людского, молимся тебе!..
Имена югорских демонов мешались у него с именами славянских богов, христианские святые путались с чудинскими духами, а месть грозных навий шла рука об руку с евангельским всепрощением. Странная эта была молитва – вроде и языческая, а вроде и нет; всё перевернулось в голове у безумца, а тёмный люд, не знающий грамоты и воспитанный на стариковских сказках, готов был верить любому его слову, лишь бы успокоить мятущуюся душу. Они слушали его, упоённые открывшейся истиной, полные уверенности, что теперь-то наконец всё разъяснилось, и все беды останутся позади; они шли за ним, чествуя Моислава как пророка, не желая знать, что пророк этот лишился рассудка.
На десятом кругу Моислав вдруг остановился и, задрожав всем телом, рухнул на снег. Ратники было подумали, что с поповичем случилась беда, но Моислав весьма прытко перевернулся на спину, стал елозить по слуду, захлёбываясь словами. Что бормотал он – никто понять не мог, да и к чему? Все видели: попович отстранился от бренного мира, ушёл в недостижимые выси. Этот священный миг нельзя было нарушать, и все замерли в благоговении, уставившись на Моислава, ожидая, пока душа его вернётся в плоть. Но душа не торопилась. Она витала где-то далеко, в то время как тело вспахивало снег, извивалось, словно издыхающая змея, дрожало и дёргалось. Наконец, глаза поповича прояснились, он перестал скрести лёд, и, успокоившись, воззрился в свинцовое небо. Затем тупо заморгал, потёр глаза и медленно сел. Посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую, вдруг усмехнулся и похлопал себя по правой коленке.
