— Как это хорошо, что я вас вижу, отец Георгий. Вы в ставку?
— Да. А вы куда?
— И я в ставку, к царю в гости!
— Вот чудак! Зачем же? Что за идея?
— Да просто, отец Георгий, дела так идут, что приходится метаться из угла в угол… С вами мне надо о многом поговорить. Я, право, так рад, что вместе поедем… Вы ведь с царем так близки, что можете мне дать совет…
— Сделайте одолжение, все что хотите. Но что за идея?
Шавельский смотрел на мое желание поговорить с государем как на явное чудачество: о чем? зачем? что за блажь?
Я видел это удивление на его лице…
Когда я говорил с ним о своих мыслях, Шавельский слушал меня с очевидным интересом, но в то же время на лице его я видел и некоторое недоумение.
— Это все так, Иван Дмитриевич, это слов нет… Но от царя чего же вы хотите? Чего хотите просить?
— Ничего не хочу просить. Мне ничего не нужно…
— Так зачем же тогда едете? Вот чудак, право…
— А видите, мне хочется знать, что царь думает, как на дело смотрит?
— Вот чудак вы, право…
— Да почему же чудак?
— Да так, к царю едете, а просить ничего не собираетесь. Зачем же тогда?
— А разве обязательно что-нибудь просить? Я не о себе лично хлопочу, меня волнует другое…
Уже подъезжая к Могилеву, я опять обратился к Шавельскому и попросил у него помощи:
— Вы, отец Георгий, должно быть, каждый день видите царя, вероятно, и сегодня за обедом увидите. Замолвите там за меня словечко, чтобы терпеливо выслушал…
Шавельский обещал сделать все, что в его силах.
В Могилеве мы расстались. За протопресвитером приехали на вокзал лошади, а я на извозчике уехал в гостиницу искать ночлега.
В номере, когда я остался один и попробовал привести в порядок свои мысли, на меня напали мучительные сомнения:
«И что это я затеял? И для чего это нужно? И почему такой опытный в придворном мире человек, как Шавельский, смотрит на мое свидание как на «чудачество»…
Даже не понимает — зачем?»
…Вести с фронта, предчувствие внутреннего взрыва и полное отсутствие твердой земли под ногами было ясно для нас как на ладони.
Куда идти? На что опереться? Где искать защиты и помощи от надвигающегося урагана?
Но все колебания теперь были уже неуместны.
Надо было идти к коменданту государевой квартиры Воейкову.
И я пошел. Этот ловкий, выхоленный, чистенький, с иголочки одетый офицер принял меня корректно, но суховато:
— К государю? Вам назначена аудиенция? А в чем ваше дело к его величеству?
На мое счастье, как раз в этот момент к Воейкову пришел Шавельский и с его помощью разговор сразу перешел в другой тон. Стало проще, и через пять минут Воейков, знаменитый обладатель целебной воды «куваки»[86], уже забыл и о государе, и о моем свидании и говорил только о своем источнике и о своей «куваке».
Я почувствовал себя совсем запросто, когда он, как лавочник, потерпевший убытки, стал жаловаться.
— Мало пьют, мало пьют… Такая вода, а между тем нет спроса… Совсем мало пьют… А следовало бы Сытину поддержать адъютанта царя и в «Русском слове» публикацию помещать… Моя «кувака» имеет все права на внимание. Я не о своем только интересе хлопочу, но и о народном здравии, и если бы в «Русском слове»…
Война, миллионы убитых и вся русская трагедия, от которой хотелось стать на землю и выть, как воют собаки, — для него просто не существовали. Он щелкал шпорами, мило улыбался и говорил о «куваке»… Думал ли я, что «кувака» Воейкова течет даже здесь, в царской ставке, где сосредоточены все кровавые нити войны?
На другой день, около двух часов, я пришел во дворец.
Позвали в кабинет. Поднимаюсь во второй этаж. Вхожу. Пусто и просторно. В углу противоположной стены — большой стол, по бокам — кресла. Весь пол затянут мягким красивым ковром.
Никого нет. Жду. Настроение жуткое. Мысли разбежались, и непонятное, сильное волнение охватило всю душу.
— Господи, помоги мне!
Но вот тихо открылась противоположная дверь, и вышел царь. В офицерском обычном сюртуке, в высоких сапогах… Волосы уже тронуты сединой.
Идет ко мне, и я иду к нему навстречу. Посередине кабинета встретились.
Надо было говорить, мне говорить, а это было так трудно!
Я говорил что-то путано и невнятно. Язык был как чужой. Я с удивлением слушал свои слова, которые как-то сами собой говорились, и ждал реплики, ждал слова, которое надо было бросить мне, как бросают спасательный круг. Но слова не было. Царь стоял, слушал и молчал.
— Мое дело, ваше величество, — издание книг для народа: учебных, научных, ремесленных, сельскохозяйственных…
Царь молчал, спасательного круга не было.
Я с удивлением слушал себя, слушал как посторонний, как чужой, И все ждал реплики, ждал спасательного круга. Но реплики не было. Царь молчал по-прежнему, и я продолжал говорить:
— И еще, ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на школу народную. Я как-то говорил с Победоносцевым и с графом Витте О моем проекте образовать общество «Школа и знание». Я говорил: вот общество, которое на свой счет хочет покрыть Россию целой сетью школ. Общество хочет ввести преподавание ремесл, технических, сельскохозяйственных знаний. Скажите, Сергей Юльевич, можем ли мы рассчитывать на сочувствие правительства? А он: ваше дело, говорит, правительство может терпеть, но никогда не будет ему сочувствовать…
Я очень волновался и, должно быть, говорил прескверно-корявым, запутанным, сбивчивым языком. Но при последних словах мне вдруг был брошен тот спасательный круг, которого я так долго ждал.
— Это очень жаль… — сказал он. — Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Это жаль. Я проверю…
Я встрепенулся, оживился, но государь неожиданно подал мне руку…
Аудиенция была окончена, и я, как в тумане, вышел из царского кабинета.
Что такое я говорил… И отчего так долго, так мучительно долго он молчал. Ни одного слова, и только под конец это короткое: «Я проверю».
На Обводный канал…
етербургский корреспондент «Таймс» Р. А. Вильтон как-то спросил меня:
— А вы знакомы, Иван Дмитриевич, с Распутиным?
— Нет, я один, кажется, не интересуюсь этим интересным мужчиной… Слава богу, я всех офень на Руси знаю, так меня «мужичком» не удивишь… Видал всяких — умных и глупых… Многие были умнее Распутина.
— Напрасно… А вы бы съездили да познакомились: чрезвычайно оригинальный человек… Жалеть не будете!..
Эти слова английского корреспондента как-то запали мне в душу. Отчего не взглянуть в самом деле, может быть, чудо какое-нибудь пропущу. Иностранцы и те им бредят…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
