Больше его не звали помогать, а старуха, проходя мимо дома Матвея, казалось, выпрямлялась еще сильнее и глядела прямо перед собой, а Верочка даже не ходила мимо его избы. А в августе приехал городской муж, тощий бледный очкарик, неумеха, и Матвей слышал, как визжали от радости внучки, а вечером пахло мясом, и играла тихая чужая музыка. Они уехали, а Матвей еще долго не решался растопить баню и все приходил в неё по ночам, будто стараясь вызвать в памяти Верино лицо, освещенное радостью, мукой и всполохами дальних молний.
х х х
Стоит на дворе то самое время года, которое я люблю так, что просто цепенею от восторга. Почти все деревья отдали земле свои листья, и очень влажно, и получается смешение различных техник живописи – дальний лес, тот, что за Бобровым болотом – написан в пастозной технике – лес непрозрачен, таинственно густ, даже от дома можно увидеть шевеление мохнатых еловых лап, угадать жутковатые пучки омелы на старых деревьях. Чуть ближе, отступая от болота, над луговиной – глизаль, патина – на дальний, лесной фон накладывается волшебным образом туман, который растекаясь, ныряя в низины, опутывая рыжие стебли папоротника орляка, и ведет себя, как живое существо. Туман оседает на иероглифах ветвей, стекая прозрачной тушью, туман смывает яркие краски, приглушает все, что режет глаз пестротой. Туман – сфумато, дымка, рассеивающая бытие, прячущее любую погрешность, туман убирает озеро – задергивает его неплотной, волнующейся шторой, и ты видишь воздух, колеблющийся над кромкой берега. Туман вызывает к жизни страхи, туман обманывает тебя, прячет дорогу, он словно говорит – уходи домой, здесь я – хозяин! И, правда, даже в окно видно, что весь пейзаж написан в монохроматической, необыкновенно драгоценной своей изысканной простотой технике гризайля. Но не все удается и туману, и горит, словно вырезанное из чьей-то картины, дерево черешни, на котором до сих пор – держится яркая, неправдоподобно золотая листва.
Васька Спиров
Васька Спиров лежал лицом на бархатной скатерти стола. Васька ахнул – аааапчхи! – и испугался. Было темно, как в выключенном телевизоре. За стенкой грохотали жена с тещей, бубнили низкие мужские голоса и хрустел прокуренный женский.
Васька отлепился от скатерти, щелкнул выключателем и подошел к шифоньеру. В зеркале отразилась фанера. «Ой, блин, – Васька пощупал свое отражение, – точно… допился». Раскрылась дверь и в залу влетел узел с одёжой. Спиров развернул – рубаха, штаны, пиджак. «Зачем фанере спинжак? – еще раз подумал Спиров и оделся, – чтоб очертания приобресть!» – сообразил он. Одетый, он высунул нос в залу. Суетилась тёща, заливисто похохатывала жена, звенели парадные рюмки, тянуло запахом жареной картохи и едким хреном. За столом сидели двое мужиков в смутно-форменном, то ли менты, то ли вояки. Незнакомая баба курила и подливала себе из графина. Васька прянул назад. Обождал. Открыл – все на месте.
– Ва-а-асечка, – пропела жена, – иди, иди, уважь гостей-то…
Спиров, все еще ощущая себя фанерой, скорым шагом подошел к столу, налил стакан, залпом выпил и тут же налил второй.
– Товарищ Спиров, – начал главный, потому как был в фуражке, – от лица МЧС мы вас того…
– Расстреляете? – робко спросил Спиров и зажмурился.
– Не-е-ет, обижаете! – главный порылся в кармане и достал значок. – Вот, – он протянул его Спирову. – Благодарность.
Васька прочел надпись на значке – «Заслуженный энергетик СССР»,и изумился:
– Так эСэСэСэРа – то нету?
– Ошибаетесь, – главный свел брови, – еще как есть! – и выпил.
Пили долго, пели «Марш высотников». Хриплая блондинка пела про то, как она курит, стоя. Спиров, оттесненный в комнату, недоумевал у шифоньера. Когда гости грянули «Владимирский централ», к Ваське просочилась жена:
– Валь, – у Спирова кружилось во рту и плясало в голове, – а это че?
– Че-че! – зло сказала жена, – ты вчера, рожа козлиная, футбол глядел… а тут свет отключивши… так ты взял и погнался с топором фидер крушить…
– Так эта… эта ж 12 километров??? По снегу??? – Васька протрезвел мучительно и быстро.
– От то! И захреначил там! Топором! У нас врубило в шестнадцати деревнях! Свет потёк! Замкнуло, говорят, как надо?!
– А значок-то?
– Так им аварийные втрое заплатили, якобы за ночной выезд…
– А… фанера в шкафу?
– А это ты сказал, что не хочешь, чтобы маманя в зеркале тебе отражалась…
– Убьет? – с надеждой спросил Спиров.
– А то! – жена дала Ваське подзатыльник и ушла танцевать в прокуренную чужой бабой залу.
х х х
Было душно с утра. Трава, казалось, выгорала на глазах, теряя чудесную, сочную свежесть, превращалась в ломкие стебли, истиралась под ногами, становясь пылью. Даже жгучей крапиве, буйно росшей за старым сараем, было не по себе. Только гусеницы с еще большей жадностью поедали свекольную ботву и листья красной смородины. Стрекозы, вращая фасеточными глазами, зависали над норовящими расцвести пионами, и, дергая раздвоенным на конце хвостом, словно любовались тугими бутонами. Млело всё живое, будто жадно разевая рот и прося одного – воды, воды…
Тучи поражали свои великолепием, успев превратиться за какие-нибудь полчаса из легких, почти бесплотных облачков в тяжелые, темнобрюхие раковины, в таинственных завитках которых просвечивало ставшее сразу же невидимым, – солнце. Первые капли дождя были совсем невинными, нежными, едва заметными на кустах, – будто кто-то осторожно поглаживал листья чубушника. Затараторило по крыше, застучало серебряными молоточками по скамейкам, вмиг сделалось темным высохшее еще с утра белье. Казалось, будто все расправляет плечи, тянется вверх, вздыхает с облегчением. Даже озеро, покрывшееся мелкой рябью, донесло до крыльца восхитительный запах влаги, темного, бурого ила и увядшей травы.
Девочка, сидевшая на подоконнике, приоткрыла раму, издавшую трескучий звук, и подставила дождю свою маленькую, розовую ладошку.
Больничные листки
Под капельницей лежать лучше, чем ходить на укол. Там – раз – и все. А тут – осознание важности. Лежишь и думаешь – как это в тебя влезет столько пользы? И радуешься. А и погомонить можно – а то не видимся же. Елена Степановна процедуры закончила, подсела ко мне, пока врач пишет истории болящих. В очереди томится Колька Охонин и бубнит:
– Мне, – говорит, – как пил, легко было, аки птице. А как закончил, всё. Организм пошел на убыль. Страдаю всеми местами тела, до чего. И, главное? Пить дешевше, чем лечиться! Вот, хочешь глонуть – и тройной пойдёт и организм прям ликует. А на тебе, таблетку не ту – в гроб. Делаем вывод – пить полезнее!
Пока Охонин утверждает радость пития в противовес прибыли фармкомпаний, Степановна доверительно шепчет:
– А ты мамку т Охонину застала, не?
– Да вроде? – в 90-е тут бабок было, не протолкнешься, как много. Где упомнить?
– Она такая была, сложенная…
– Хорошо сложенная? – переспрашиваю я, полагая, что речь идет об особой стати в красоте тела.
– Не, просто. Ну, как тебе? Вот взяли, да склали пополам! Ей и доить когда, скамейки не надо было! А детей народила тьму какую, и Толька, и Сережка, и Колька, и Петька, и Григорий Львович.
– А чего те без батьки?
– Не, у тех был навроде как Сашка. Те Ляксанычи. А Львович от агронома. А сама мамка в сельпо работала, и такой дом был, чисто дворец все было. Обои инпортные, серванты, диваны плюшевые, от хрусталя аж звенело все.
– Денег получала столько? – ахаю я, вспоминая советский дефицит.
– Зачем получала? Гарнитур придет, она маненько недодаст. Ну, либо шкаф, либо креслы. И скопилося. Помнишь, ты в 91-м гарнитур спальный брала, и все плакалась?
