Вы не сердитесь, что я Ваши стихи показывала многим людям? Но я не могла держать в ящике стола сокровище и не показать его тем, кому оно могло дать живую радость. «Какой счастливый человек, — сказал мне один из читавших, — что может претворять страдание в красоту». А Вы и не знали, что «счастливый»? Или знали? И все просят напечатать для них. Можно? Мне очень жаль, что я Вас совсем не знаю как прозаика. Есть ли в Вашей прозе то, что составляет особенность Вашего стиха? Если есть в Вас что-то мешающее нашему свиданию, то может Вы могли бы прислать мне что-нибудь из Ваших вещей, написанных прозой? Если знаешь только стихи писателя, то все-таки всего его не знаешь. Какими путями пронизывает Вашу прозу Ваше обостренное ощущение природы? О чем пишете Вы? О людях? О каких? Рассказы, короткие как удар? Повести, где Вы можете заставить читателя пройти с Вашими героями большой кусок жизни?
Здесь поговаривают об издании Хемингуэя. А на днях в какой-то газете было написано: «…разговаривают, как выхолощенные герои Хемингуэя…» Можно же до такой степени ничего не понимать! Бедные, бедные глухие и слепые. Как раз под моим окном производится подписка на новые издания. Если всю ночь на улице толпа и гвалт — значит, любители подписываются на Жюль Верна или на Лондона. Интересно, что будет делаться, если будет объявлена подписка на Хемингуэя, наложившего руку на литературу XX в. И как вылезут переводчики из музыки «По ком звучит колокол».
Здесь такая безнадежная весна, что не верится в ее преображение в цветущие деревья и тепло. У Вас настолько близко к Москве, что наверно то же самое. Говорят, что я в скором времени получу немного денег. Если это правда, то я немедленно уеду куда-нибудь, где можно рисовать старые стены, старые ворота, которые еще помнят людей, входивших в эти дома с другими мыслями и другими надеждами, чем мы. Но для этого нужно, чтобы было тепло. Моя приятельница уверяет, что когда тепло, то можно жить и при… строе, о котором мечтал Кампанелла и прочие старые утописты.
Всего Вам доброго. Пожалуйста, исполните мою просьбу.
Л.Б.
Ночная песня странникаНад всеми вершинамиПокой.Во всех кронах деревьевПочувствуешь тыЕдва ли дуновенье.Птички замолкли в лесу.Подожди, вскореОтдохнешь и ты.
Л.М. Бродская — В.Т. Шаламову
Москва, 21 июня 1955 г.
Дорогой Варлам Тихонович, одно воскресенье проходит за другим, и я все не отправлю Вам это, давно полученное письмо. На первую страницу не обращайте внимания — Вы эту вещь знаете давно, а я не знала и просила мне ее прислать. Но следующие две страницы Вам будет читать и больно, и радостно. Правда, что она все время пишет «Ваш друг», а какой Вы мне друг, я Вас никогда и не вижу и не знаю, ни что с Вами, ни когда у Вас отпуск, ни когда мы с Вами пойдем смотреть Дрезденскую, да и просто, как Ваше здоровье, какие у Вас планы, что Вы едите и прочее, что про друзей знать полагается.
Получила я еще о Вас письмо от своего профессора, который тоже по-настоящему любит стихи и настоящей культуры человек. Когда увидимся, покажу Вам и его письмо. Кстати, он тоже пишет «Ваш друг». Итак, «мой друг», до свидания.
Всегда Ваша Л. Б.
В.Т. Шаламов — Л.М. Бродской
28 июня 1955 г.
Дорогая Лидия Максимовна.
Письмо Ваше я получил тотчас же по возвращении в Туркмен. О письме Вашей знакомой. Это, очевидно, общее всем северянам чувство большой прямоты тамошней жизни, где радости — никогда не искусственны, если подчас и примитивны, и лицо бытия там, быть может, наиболее откровенно.
Отгороженная глубокими морями, высокими горами, жизнь не считает нужным стесняться и не нуждается в иллюзиях. И хотя арестанты подчас больше склонны к иллюзии, и к сентиментальности — она ни о чем не хочет забывать, возвратившись в мир иллюзий и свое прошлое, которое всегда для кого-то настоящее, считает более доподлинным, чем любой визит Джавахарлала Неру или радиопередачи «Запомните песню». Т. е. это есть ощущение приобщения к чему-то настоящему, неисходному, т. е. к страданию, притом такому, где грубость явления в то же время и тонкость его, ибо фактическая боль здесь лишь компонент боли душевной.
Природа тамошняя — удивительно подходящее обрамление подобных настроений.
Мне, конечно, приятно, что автор письма оставил стихи у себя. (Дело идет, по-видимому, лишь об одном стихотворении.)
Самым же важным для меня в письме была сквозящая в каждой строке любовь к работам Бориса Леонидовича, которые (и которого) я ставлю очень, очень высоко. Возможно, я буду видеться с ним в июле.
Нельзя ли оставить письмо это на месяц у себя? У меня несколько таких писем из разных концов страны. Я бы хотел показать ему их. Напишите мне, пожалуйста.
Сейчас 4 часа утра. До 6 часов я свободен и вот пытаюсь ответить Вам. Книжку Файнберга[96] я просмотрел. Это, в общем, занятная книжка, хотя и имеющая некий налет излишнего (на мой взгляд) поклонения каждой строке, написанной поэтом.
Многое не слишком убедительно. Пытаться выдать Пушкина за выдающегося русского историка — попытка несостоятельная, на мой взгляд. Всякий историк — если это историк, а не компилятор, выступает с собственной своеобразной концепцией событий. Такой исторический взгляд был и у Карамзина, и у Соловьева, и у Ключевского. Но история Пугачевского бунта и история Петра не более, чем заказная халтура, и всю жизнь мне странно было думать, что одно и то же перо писало «Пугачева» и «Капитанскую дочку» — повесть, писавшуюся легко и радостно от сознания, что опостылевшие бирки можно бросить и заняться своим любимым делом. «Записки» (частично я их читывал) не представляют собой ничего, кроме обыкновенных записей «впрок». У всякого писателя они есть и ни к чему придавать им значения каких-то зашифрованных записей.
Кроме того, Пушкин мне представляется человеком, который напряженно искал последние годы жизни прозаическую форму — новую, не такую, какой (в «Повестях Белкина», например) была всего лишь орусаченной французской прозой — точнее, прозой Мериме.
Эти искания — «Пиковая дама» и особенно «Египетские ночи» относятся к этим же исканиям.
Эта работа только начиналась, было ясно с «Повестей Белкина», что проза это совсем другое качество, чем стихи, а в 37 Пушкин умер, так и не став русским прозаиком. Меня никогда не удивляла малая популярность Пушкина за границей. Проза его не была интересна читателям Мериме, а читавшие стихи теряют слишком много при переводе. Ничто так не национально, как поэтическое творчество.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
