Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей…
"Как это я еще не сошел с ума? — удивлялся себе Омар. — А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший".
***
…Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.
— Рассказывай!
Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах, В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока что нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.
— Приведите убийц! — поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.
— Да, да! — находится султан. — Надо их допросить.
— Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это… невозможно, — отвешивает напряженный поклон царский телохранитель. — Убийцы мертвы. Отравились. Или — отравлены.
Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:
— Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил. — Новый "эмир поэтов", весь белый, весь дрожащий от возбуждения, — еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох, — решительно выступает вперед, тычет пальцем… в Омара Хайяма. — Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне — он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.
— Кто еще был на башне? — живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.
— Никого. Мы вдвоем.
— С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?
— Ай, яй! — завопил "эмир поэтов" и рухнул на колени. — Простите, сказал, не подумав.
— Надо думать, болван!
— Но все же — зачем он пальцами крутил? Изз аль-Мульк обернулся к Омару:
— Зачем ты крутил пальцами?
— Зачем? — повторил султан.
Омара уже начало трясти.
— Если сей прохвост — поэт, — Омар закусил губу, судорожно перевел дух, — он должен знать, что на пальцах мы отсчитываем слоги, размер, слагая стихи в уме, без карандаша. Не знаю, на чем считает он. На своих зубах? Вот я их посчитаю!
— Но, но! — одернул его султан. — Стой спокойно. Тоже — недоразумение божье… нашел время и место стихи сочинять. — Отер расшитым рукавом багровое лицо, кивнул "эмиру поэтов": — Ступай отсюда. — И дружелюбно, совсем по-простецки, Омару: — Случись все это при султане Махмуде Газнийском, знаешь, где бы ты уже был?
— Знаю. Но белый свет, человечество, жизнь — не только султан Махмуд Газнийский. Есть на земле и кое-что другое. Получше. — Он угрюмо переглянулся с Иззом аль-Мульком, получил его безмолвное согласие и поклонился Меликшаху: — Отпусти меня, царь.
— Это куда же? — Простодушно, не по-царски, разинув рот, сельджук удивленно уставился на Омара.
— Домой, в Нишапур. Схожу на могилу матери и уеду.
— Нет, что ты, что ты? — Уразумел, должно быть, что молчаливый, себе на уме, звездочет, который ни во что не лезет и сторонится всех — единственный человек при дворе, которому можно еще доверять. — Не отпущу. Ни в коем случае! Ты нужен здесь.
— Зачем?
Султан помолчал. Взглянул на визирево жалкое тело. "Был Асад — стал Джасад".- шутливо сказал бы визирь, если б мог, сам о себе по-арабски.[12] И Меликшах произнес уже веско, по-царски:
— По звездам гадать. Детей наших лечить.
***
Спустя тридцать дней, кем-то отравленный, великий султан Меликшах превратился в такой же труп.
Сел ворон. Череп шаха-гордецаДержал в когтях и вскрикивал: "Где трубы?Трубите шаху славу без конца!"
Едва успели схоронить султана, как ночью во дворце сотворился небывалый переполох. Омар, проснувшись от шума, разругался, как бывало, Ораз:
— Трах в прах! Грох в горох! Царский это дворец или ночной притон?
Тяжелый и дробный стук подкованных каблуков: будто воры, проникшие в купеческий склад, бегут врассыпную, спешат растащить мешки с зерном. Треск дверей. Звон мечей. Глухие удары. Скрежет чего-то обо что-то.
И яростный клич: "Смерть Баркъяруку, слава султану Махмуду!" А, вот в чем дело. Омар встал, вышел посмотреть.
— Назад! — рявкнул воин, заречный тюрк с висячими усами.
— Я — посмотреть.
— Стой и смотри.
Вдоль стен прохода в престольный зал выстроились дюжие гулямы — юнцы из охранных войск, все заречные тюрки. В их руках при свете сотен пылающих факелов сверкали кривые обнаженные мечи. Гулямы, пьяные, горланили, потрясая мечами и факелами:
— Султан Махмуд! Да здравствует великий султан Махмуд.
Не успев научиться без посторонних надевать и снимать штаны, попавший сразу в "великие султаны", пятилетний Махмуд, сын Туркан-Хатун, принаряженный по такому случаю, сонно хныкал, распустив сопли, на руках у тюркского дядьки-аталыка, который бережно, как хрустальную вазу, пронес его в престольный зал.
За ним блестящей хрустальной глыбой в рубинах, в золоте и жемчугах, обдав Омара дивной красотой и душным запахом индийских благовоний, легко проплыла, верней пролетела стрелой мимо него, сама Зохре.
Спешит. Как девушка, лишь вчера познавшая плотскую любовь, на новое свидание. Хоть ей, вдове, надлежит, согласно обычаю, семь дней не выходить из своих покоев. С вечера, видать, не ложилась.
Сторонников Баркъярука частью изрубили, частью они где-то укрылись, взяв с собой опального царевича.
Все, толкаясь, ринулись в престольный зал. Такую же суматоху и неразбериху довелось Омару видеть в Нишапуре, когда там ночью загорелся сенной базар. Лица, красные от огня. Страх, печальные возгласы — и чей-то ликующий смех…
Но тут не базар горел — горела держава сельджукидов, которую много лет терпеливо, с оглядкой строил мудрый Низам аль-Мульк. Собственно, это и есть исполинский базар, где всяк норовит купить, продать, обмануть.
Царевича Махмуда, — он перестал уже хныкать и даже повеселел от славной потехи, — сперва, по степному обычаю, с криком подняли на белом войлоке и уже после посадили на усыпанный алмазами золотой тахт — престол. Рядом с ним, криво, дрожащими губами, улыбалась счастливая мать, царица Туркан-Хатун. Мечта ее исполнилась.
Под сводами престольного зала раскатисто звучал протяжный голос шейх уль-ислама, произносившего к месту нужную молитву. Как можно без молитвы?
— Ну, теперь… держись, — шепнул кто-то за плечом Омара. А! Это Ораз, старый головорез. Тот самый. Они иногда встречались у ворот, где туркмен нес караульную службу. — Теперь держись, ученый друг. Сто динаров и три фельса! Тут скоро начнется такое…
И началось.
Уже три года, с той поры, как Меликшах ходил в Заречье, Омар не получал свое жалование. И сбережений нет у него — все поглотил Звездный храм. Работы в Бойре прекратились.
Собственно, Бойре опустело сразу после гибели Низама аль-Мулька. В связи с его смертью султан устроил крутое дознание. "Я разорю проклятое ваше гнездо!" — "Мы ничего не знаем, о государь! Мы не причастны к тайнам нашего старосты. Знаем только, что прежде чем сделаться старостой, он отлучался куда-то на несколько лет, затем на время исчезла его красивая дочь. Больше мы ничего не знаем" Тpex человек обезглавили, остальных избили палками — они и разбежались.
Омару не раз случалось бывать в покинутых храмах, замках, городах. В них тебя всегда охватывает печаль. Но она светла, потому что на развалившихся стенах и башнях, разбитых колоннах, сухих водостоках лежит печать времени, долгих столетий. Жизнь ушла отсюда когда-то, не сейчас, а давным-давно, и у тебя за нее — грусть, а не боль. И никаких тут гулей быть не может.
Но вот стоит совершенно свежее строение. Кажется, в любой миг кто-то выйдет из-за угла, раздастся говор, смех, — но никого здесь нету, пусто, эхо от легких твоих шагов обращается в устрашающий гром. Кричи, зови, никто не ответит, кроме эха.
Храм — вовсе новый, и потому-то мнится, что он населен незримыми существами. Здесь поневоле ждешь, что вдруг за спиной возникнет, усмехаясь, свирепое мохнатое чудовище.
Исфазари и Васити, с дозволения царицы, уехали в Балх. Они бы рады помочь учителю. Но как, скажите? Сами остались ни с чем. Омар не у дел. Распоряжений на его счет сверху пока еще нет никаких. Прозябай в уединенной келье, читай от скуки индийские басни: "Один петух способен удовлетворить десять кур, десять мужчин не могут ублажить одну женщину". Одуреешь. Он обратился за помощью к Иззу аль-Мульку, замещавшему пока что отца.
Но Изз аль-Мульк — совсем не то, что его родитель.
Дети не могут быть равны великому отцу. Особенно если их много. Ибо та большая одаренность, что сосредоточена природой в нем одном, распадается в них на малые части, достается каждому лишь понемногу. К чему еще добавляется что-то от матери, не всегда, увы, благодатное.
