— Танвир Сингх, — шепнула она. Но смотрела на него с таким удивлением и доверчивостью, что усталое сердце, которое, по его расчетам, никогда не было способно к глубоким чувствам, шевельнулось в его груди, переполняясь тем, что так опасно приближалось к благодарности.
Но потом она разожгла эту сентиментальную благодарность в жаркий огонь, когда, улыбнувшись, запрокинула голову и рассмеялась — восторженно, озорно. И ему немедленно захотелось показать, каким озорным может быть он сам. Какой восторг готов предложить ей. Столько восторгов, что она могла бы ахать и смеяться долгими часами и днями. Они оба смеялись бы и ахали от удовольствия, пока не состарились бы и волосы их не поседели.
Он нагнулся, чтобы прикусить мочку ее уха. Осторожно и нежно. И сокрушительная дрожь пронзила ее тело. И тело Томаса ответило тем же.
Он подвел ее к самой стене, прислонил спиной, чтобы облегчить свой вес, когда накрыл ее фигурку своим телом. Она отвечала отнюдь не пассивностью, но с новым пылом. Обвила его руками, тесно прижимаясь к нему, как будто ничем в жизни так не дорожила, как близостью его тела.
Она была настойчива и неумолима, исследуя вкус и шероховатости его кожи. Подушечки пальцев гладили бороду; любопытный большой палец лег на тяжело бьющуюся жилку в углублении его горла. Руки обняли шею, а тело — сильное и податливое — льнуло к нему все сильнее.
Они целовались и целовались, и он был уже во власти ее чар. Не помнил, кто он и кем ему надлежит быть, как будто ее колдовство опьянило его до самого края.
Но потом его ладонь легла ей на грудь и Катриона отпрянула, изумленная и даже немного напуганная тем, чего хотела. Она смотрела на него; страх и желание бились в ней почти с равной силой. Но страх, или осторожность, или, может, угрызение совести разогнали туманную дымку сладкого наваждения. Он видел, как побледнело ее лицо в сумеречном свете.
Она открыла рот, будто собираясь заговорить, но затем то ли передумала, то ли просто не нашла правильных слов.
— Благодарю, — любезно нарушил молчание он, — за этот дар себя и твоей красоты. — И провел подушечкой большого пальца по ее нижней губе, чтобы уверить в своей искренности, уступая заодно жажде касаться ее, жажде, которую нельзя было утолить. Сплел свои пальцы с ее — это был жест доверия и близости. Знак дружбы и соучастия. — Ты должна знать, что я мечтаю поведать тебе то, что знаю о любви, — продолжал он. — Как мечтаю о том, чтобы ты сделала то же. Мечтаю увидеть твое обнаженное тело. Я уложил бы тебя на ароматные подушки — для своего удовольствия. Для нашего удовольствия.
При этих словах она отступила подальше, недоуменно хмурясь, и тут он догадался, что заговорил не как Танвир Сингх, но как Томас Джеллико. Что инстинктивно произнес эти слова от имени своей истинной сущности.
И этой ошибки оказалось достаточно, чтобы лишить ее бесстрашия. Она отвернулась.
— Я ничего не знаю о любви.
Он обнял ее лицо ладонями.
— Катриона! Может быть, ты мало знаешь о любви такого рода. О прикосновениях и разделенной близости во мраке ночи. Но ты знаешь другую любовь — любовь к жизни, которую встречаешь с открытым сердцем.
Она поглядела на него, и пурпурный свет вечернего неба покрывал бледный овал ее лица мерцающим серебром.
— Танвир! Это безумие — надеяться, что мы можем отдать друг другу наши сердца?
— Нет, это наше спасение от сумасшествия. Это настоящее. Безумие — все прочее.
Так было и сейчас. Он все еще пылал, думая о ней.
— Кэт! — Уимбурнский Томас чувствовал себя опустошенным и невыразительным, как серый дневной свет, падающий на деревянную поверхность двери ее спальни, прочную и в то же время лишенную всяких прикрас, как и его вопрос. — Неужели меня так легко забыть?
Катриона оказала ему честь, дав ответ прямой, но очень тихий, потому что крепкая дверь едва позволяла слышать:
— Нет.
Слава богу.
— Я никогда тебя не забывал. Никогда. Каждый день ты в моих мыслях — первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь утром, и каждую ночь, когда засыпаю.
Она вздохнула так глубоко, что он услышал.
— Похоже, вы все-таки кое-что забыли. Похоже, вы забыли, что бросили меня. — Ее голос мало-помалу набирал силу, как будто она готовилась выполнить неприятную, но неотложную задачу. — Вы сказали, что любите меня, — но, может быть, это просто померещилось. Если бы вы меня любили, то дождались бы. И если вы не были искренны тогда, значит, лукавите и сейчас. Вы говорите это лишь для того, чтобы добраться до меня и заставить вернуться. Облегчить себе задачу.
Это было слишком. Слишком много разных обвинений, чтобы отвечать.
— Я не бросил тебя в ту последнюю ночь. — В этом он мог быть уверен. Ночь, о которой она говорила — та последняя ночь, когда они были вместе, всего лишь через день после первого поцелуя возле гарнизонной стены, — запечатлелась в его мозгу как высеченная в мраморе. — Это ты ушла. Ушла и больше не вернулась.
— Я вернулась, Танвир… — Она умолкла, не решаясь произнести его имя, и он почувствовал тяжесть ее смущения и разочарования. — Пришла, но вас не было. Исчез ваш лагерь, что стоял вдоль пылающей реки, — все, до последней палатки и последней подушки, до последней лошади. Все! Даже навоз успели убрать.
— Нет. — Он был уже на ногах, стуча кулаками в дверь. — Нет. Я пришел за тобой. Пришел. Я отправился за тобой следом. В тот самый миг, когда я позволил тебе покинуть мой шатер в ту проклятую ночь. Я уже знал — знал, что совершил ошибку, и бросился вслед. Я почти догнал тебя, когда ты помчалась в резиденцию. Я звал тебя. Пытался остановить.
— Нет. Я не видела вас там. — Ее голос был не менее решительным. — И у полковника Бальфура вас тоже не было.
— У Бальфура? — Он уже почти кричал. Наверное, его слышал весь дом. Но ему было все равно. — Но ты пошла в резиденцию. Я видел, как ты вбежала в эту чертову резиденцию. Все остальные: все слуги и даже люди из гарнизона, кто там находился, — все спешили выбежать на улицу, прочь из дома, но ты — ты забежала внутрь.
К тому времени как Томас добрался до места, огонь вырывался уже из окон верхнего этажа. Оранжевое свечение можно было наблюдать на другом конце города. Томас закрыл глаза, и перед ним вновь встал тот ночной кошмар. Этот сернистый запах отчаяния — он до сих пор чувствовал его.
— Бог мой! Дом превратился в ад. Разумеется, я был там, Кэт! Неужели ты всерьез думаешь, что я не пришел, чтобы тебе помочь? Чтобы тебя найти?
Ему не следовало отпускать ее в тот последний вечер, в последний раз, когда он ее видел. Ей нельзя было уходить. Он должен был следовать инстинкту и удержать ее. Должен был держать ее, защищать ее и любить, пока она не забудет и о резиденции, и о людях, которые там оставались. Должен был!
