Как бы там ни было, положение вещей переменилось, и теперь он осыпает нас своими благодеяниями. Я появился в этом городе словно блудный сын — разорившийся, пропащий, отчаявшийся, — а он принял меня как отец, приказавший заколоть упитанного теленка. Я живу в его доме, как в своем собственном, гуляю в его саду, сижу на тенистой террасе, обмакиваю свое перо в его чернильницу. А он еще считает, будто я веду себя в его доме как чужак, потому что вчера он увидел, как я подошел к только что расцветшей розе и вдыхал ее запах, не срывая цветка. Мне пришлось поклясться ему, что в своем собственном саду в Джибле я тоже не стал бы ее срывать.
Хотя гостеприимство Грегорио позволяло мне легче переносить мое горе, оно все же не могло заставить меня забыть о нем. С той проклятой ночи, проведенной мной в тюрьме у янычар на Хиосе, не прошло ни одного дня, чтобы я снова не испытывал той боли в груди, которую уже ощутил однажды в Смирне. И однако, из всех моих страданий это было самым легким, я чувствовал эту боль, лишь когда она сжимала меня в своих тисках, и сразу же забывал о ней, как только она меня отпускала. Тогда как боль и страдание, которые я испытывал, думая о Марте, не покидали меня никогда: ни днем, ни ночью.
Она отправилась в это путешествие, чтобы добиться бумаги, которая должна была сделать ее свободной, и вот теперь она пленница. Она отдала себя под мое покровительство, а я не смог ее защитить.
А моя сестра Плезанс, доверившая мне своих сыновей и взявшая с меня обещание никогда с ними не разлучаться, разве я не предал ее?
А Хатем, мой верный приказчик, разве нельзя сказать, что я бросил и его? Правда, о нем-то я привык беспокоиться меньше всего; иногда он представляется мне похожим на тех ловких рыбок, которые, попавшись в рыбацкие сети, всегда найдут в себе силы ускользнуть из лодки и прыгнуть обратно в море. Я верю в него, и то, что он остался на Хиосе, действует на меня скорее успокаивающе. Если ему ничего не удастся сделать для Марты, он вернется в Смирну, чтобы ждать меня там вместе с племянниками, или заберет их и вернется в Джибле.
Но она, Марта? С ребенком, которого она носит в своем чреве, ей никогда не удастся перехитрить судьбу!
6 апреля.
Сегодня я писал целый день, но отнюдь не в своем новом дневнике. Я написал длинное письмо сестре Плезанс и другое, короче, — племянникам и Маимуну на тот случай, если они еще не покинули Смирны. Я пока не успел разузнать, как можно отправить мои послания адресатам, но Генуя — город, в который без конца прибывают и из которого уезжают купцы и путешественники, и я отыщу какое-нибудь средство с помощью Грегорио.
Сестру я попросил написать мне так скоро, как только это станет возможным, чтобы успокоить меня насчет участи ее сыновей и Хатема; я скупо поведал ей о своих злоключениях, не слишком раскрывая то, что касалось Марты. Зато добрую половину исписанных мной страниц я посвятил Генуе, моему приезду туда, моему хозяину и всему, что он говорил о славе наших предков.
Племянникам же я настоятельно рекомендовал поскорее возвратиться в Джибле, если они еще этого не сделали.
Я также очень просил их всех написать мне подробные письма. Но буду ли я еще здесь, когда придут их послания?
7 апреля.
Вот уже десять дней, как я в Генуе, но сегодня я впервые отправился на прогулку по городу. До сих пор я ни разу не покидал дом моего хозяина и сад, который его окружает, — угнетенный и обессиленный настолько, что иногда меня укладывали в постель как больного; чаще я просто слонялся от стула к стулу, от скамейки к скамейке. Я начал возвращаться к жизни только тогда, когда сделал усилие и снова стал вести свой дневник. Тогда слова опять сделались словами, а розы — розами.
Синьор Манджиавакка, который столь напыщенно вел себя в тот первый день на корабле, впоследствии проявил себя чутким хозяином. Он понимал, что мне нужно выздороветь и прийти в себя после перенесенных испытаний, а потому остерегался торопить меня. И только сегодня, когда я почувствовал себя увереннее, он в первый раз предложил мне проводить его до порта, куда он сам ежедневно отправляется по делам. Он приказал кучеру сначала провезти нас по площади Сан-Маттео, где находится дворец Дориа, проехать перед высокой квадратной башней Эмбриаччи и только потом повернуть к пристани порта, где его уже дожидалась толпа приказчиков. Оставив меня, чтобы заняться делами, он велел своему кучеру повозить меня по некоторым местам, которые он ему перечислил. Прежде всего по улице Бальби, где еще угадывались следы былого великолепия Генуи. У каждого памятника или известного места кучер поворачивался ко мне, рассказывая и объясняя, что мы сейчас видим. У него была та же улыбка и тот же энтузиазм, что у его хозяина, когда он заговаривал о нашем славном прошлом.
Я кивал, улыбался, и в некотором смысле я ему завидовал. Я завидовал тому, что он и его хозяин могут с гордостью останавливать свой взгляд на всех этих достопримечательностях, тогда как я мог испытывать только ностальгию. Я так хотел бы жить в то время, когда Генуя была одним из самых блестящих городов мира, а моя семья — одной из самых блестящих семей! Я не мог утешиться оттого, что пришел в этот мир только сейчас. Боже мой, как поздно! Как потускнел этот город! У меня возникло чувство, что я рожден на закате времен и никогда не смогу представить себе, каким было солнце полудня.
8 апреля.
Сегодня я одолжил у своего хозяина триста ливров. Он не хотел брать с меня долговую расписку, но я все же составил ее по всей форме, поставив дату и расписавшись. Не хватало еще поссориться с ним, когда наступит срок платежа, из-за того, что он не захочет, чтобы я возвратил ему эти деньги. Это должно произойти в апреле 1667 года, и пройдет уже много времени после наступления года Зверя, так что мы сможем проверить, сбудутся ли все эти ужасные предсказания. Что будут значить тогда наши долги? Да, что будут значить долги, когда погаснет мир вместе со всеми людьми и с их богатством? Будут ли они просто забыты? Или все долги будут исчислены, дабы определить судьбу каждого на последнем суде? Будут ли наказаны нерадивые должники? А заплатившие свои долги в положенный срок, легче ли им будет достичь врат рая? И не будут ли нерадивые должники, соблюдающие пост, судимы с большим милосердием, чем те, кто платит, но не соблюдает поста? Вот так занятие для купца — задаваться подобными вопросами, скажут мне! Может быть, может быть. Но я вправе спрашивать себя об этом, потому что тут речь идет о моей собственной участи. Будет ли моя жизнь достойна милосердия в глазах Господа — целая жизнь честного торговца? Или же я буду судим строже того, кто всю жизнь обманывал и покупателей, и своих компаньонов, но ни разу не возжелал жену ближнего своего?
Да простит меня Всевышний, но я скажу так: я жалею об ошибках и о своей неосторожности, но не о своих грехах. Меня мучает не то, что я обладал Мартой, а то, что я ее потерял. Я начал словами о долге, и ход мыслей привел меня к Марте и к моим жгучим терзаниям. Забвение — это то милосердие, которого я никогда не получу, которого, впрочем, я и не прошу. Я прошу лишь об исправлении всех ошибок, я без конца думаю о том дне, когда сумею поквитаться за все. Постоянно вспоминая о той жалкой сцене моего изгнания с Хиоса, я пытаюсь вообразить, как бы мне следовало поступить, как можно было бы перехитрить жестоких врагов моих, расстроить их коварные планы. Словно адмирал на следующий день после своего поражения, я беспрестанно думаю о проигранном сражении и все еще перемещаю свои корабли, чтобы выбрать из всех возможных тот единственный вариант, который позволил бы мне победить.
Сегодня я уже больше ничего не напишу о своих надеждах, ничего, кроме того, что они еще дышат во мне и только они заставляют меня жить дальше.
На исходе сегодняшнего утра я взял вексель, отнес его на пьяцца Банки и вложил в банкирский дом братьев Балиани; Грегорио хвалил их мне накануне. Я открыл счет и положил туда почти всю сумму, взяв наличными только около двадцати флоринов, на них я купил кое-какие мелочи и раздал чаевые слугам моего хозяина, которые добросовестно мне прислуживали.
Возвращаясь домой, я шел пешком и испытывал странное чувство, словно теперь у меня начинается новая жизнь. В другой стране, рядом с другими людьми, которых я никогда не видел прежде этих последних дней. А в кармане у меня лежали новенькие монеты. Но это — жизнь в кредит, я могу пользоваться всем, но ничто мне здесь не принадлежит.
9 апреля.
До сих пор я не понимал, почему семья Грегорио не живет вместе с ним. То, что он владеет двумя, тремя или четырьмя дворцами, меня нимало не удивляет, это — давняя привычка богатых генуэзцев. Но меня мучило любопытство, почему он живет отдельно от жены. И только что он открыл мне причину, немного запинаясь от смущения, хотя он не из тех людей, что краснеют по пустякам. Его супруга, которую зовут Ориетина, сказал он мне, очень набожна, и каждый год она покидает его на время поста, боясь, как бы он не нарушил обет целомудрия, если она останется рядом с ним.
