все у́же и пристальнее становились глаза Тасева, напряженнее лицо.
— Неужели тот парень с катера? — проговорил он не уверенно.
— Он самый! Андрей Георгиевич Погожев, партийный бог небезызвестного тебе рыбколхоза «Дружба», — сказал Янчев.
— Вот это встреча! Ну, здравствуй, другарь. Еще раз здравствуй! — И он привлек Погожева к своей широкой груди.
Тут их со стороны ресторанчика окликнула миловидная, чуть полноватая блондинка лет тридцати, с ниспадающими на открытые плечи пушистыми волосами.
А когда они подошли, Янчев сказал:
— Знакомься, Андрей, моя супружница Галина.
— Все, — скомандовала Галина, — кончайте свои дебаты и к столу. А то люди с ног сбились, ищут виновника торжеств. Ай-яй-яй, дядя Богомил, как вам не стыдно.
— Стыдно, Галя, еще как стыдно, — сказал Тасев, а глаза, и лицо, и весь он с головы до пят светился неподдельной радостью. — Теперь, Галя, «виновников» тут не один. Ситуация резко изменилась в нашу общую пользу и, можно сказать, вышла за пределы Болгарии. — И, подмигнув Погожеву с Янчевым, спросил: — Ну что, ветераны, возьмем штурмом еще один стоящий перед нами рубеж?..
Столы были по-русски сдвинуты и накрыты белыми скатертями. На фоне белых скатертей особенно красочно вырисовывались ярко-красные помидоры, зелень салатов и огурцов, фиолетовые баклажаны и розовобокие яблоки.
— Прошу за стол, земляки! — приглашала Галина. — Заповядайте, саднете![7] Виктор, Костя, за столом и поговорите.
— Принято, Галочка! — бодро отозвался Осеев. — Сама знаешь, у нашего брата рыбака насчет жратвы и выпивки — не заржавеет.
За столом не пустовало ни одного места. Сидели вперемежку, каждый нашел себе близкого собеседника: Торбущенко сидел рядом со Стойчевым, Зотыч и механик Ухов — в компании старой рыбацкой гвардии. Молодежь «заняла позицию» в конце стола и среди них — Селенин, Малыгин-младший, Климов и Леха.
— Что ж, скыпи другари, — поднимаясь со стула с рюмкой в руке, сказал Янчев. — За здоровье знатного рыбака Богомила Тасева, за нашу встречу...
Рюмка коньяка приятным теплом растеклась по всему телу Погожева, легким хмелем ударила в голову. Он, медленно опустив веки, слушал малопонятную болгарскую речь, думая о большой и нелегкой судьбе Богомила Тасева. «Как они тогда добрались до Мургаше? Но добрались»... Это потом возросшие численно партизанские четы превратились в отряды, а отряды преобразовались в бригады. А в начале войны им там на Мургаше приходилось несладко. «Так же, как и нашим», — подумал Погожев. Он во время войны видел партизанские землянки в лесах Брянщины и Белоруссии. «Но видеть одно, а быть самому партизаном — другое»...
Погожев ушел в свои мысли и не расслышал, когда предоставили ему слово, пока рядом сидевший с ним за столом Виктор Осеев не подтолкнул его в бок локтем. В общем-то Погожев мысленно к этому готовился еще на сейнере, перед отъездом на Ропотамо. Он понимал, что сказать будет надо. И что говорить придется ему, как секретарю партбюро. Но поездка на могилу боцмана и встреча с Митё Тасевым поломали весь строй заранее обдуманного им выступления.
А люди ждали. Ждали молча, отставив вино и салаты. Погожев видел их черные, светлые и серые глаза — любопытные, живые и задумчивые. Чувствовал, как кровь приливала к его лицу.
Прямо перед Погожевым сидел Торбущенко, покручивая бокал за тонкую ножку. На груди у него поблескивала новенькая партизанская медаль. Нисколько не потускнел от времени и орден Зотыча — первый в жизни увиденный Погожевым орден. Почему-то именно сейчас вспомнилось Погожеву, как они ребятней часами подкарауливали Зотыча около его дома, чтобы хоть издали взглянуть на орден.
Потом он увидел ордена и медали на груди у Тасева. Погожев видел только награды. Награды назойливо лезли ему в глаза, затмевая все остальное.
Он переступил с ноги на ногу, откашлялся и каким-то чужим, хрипловатым голосом сказал:
— Как-то я вычитал такие стихи: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд... Давно вычитал, а помню. Хорошо сказано! Труд в наших странах приравнивается к геройству. Потому что и в труде порой требуется не меньшая отвага, чем в бою. Особенно в труде, в морском! Рыбацком. — Облизнув мгновенно пересохшие губы, Погожев с трудом перевел дыхание, словно только что преодолел крутой подъем. — Сегодня мы чествуем человека, который в равной степени славен и боевыми и трудовыми заслугами...
Ему хотелось сказать о Митё-Тасеве все то, что он только что передумал о нем: и про ту ненастную осеннюю ночь сорок первого года, и о том, как товарищ Митё великолепно провел тогда катер в усеянный камнями проливчик, и с какими трудностями они отбивались от преследователей. Но разве перескажешь все, чем переполнена душа, да и наверняка сидящие за столом хватили войны побольше, чем он, и вообще... о мире и труде речь:
— Русские люди всегда вам братья. А братство испытывается лихими временами. Мы выстояли в войну, побили страшного врага и очень рады быть в гостях у очень мирных людей — болгар, среди которых и мой прекрасный человек Богомил Тасев.
Тасев поднялся, обнял Погожева:
— Первый раз тебя Болгария встретила пулями. Здесь, в болгарской земле, навеки остался лежать твой командир. То была другая Болгария, чужая не только для тебя, но и для болгарского народа. Вот она наша Болгария! — И Тасев широко раскинул руки, словно собираясь обнять всех присутствующих.
Застолье сделалось большим, семейным.
— Салато от домати? Заповедайте...
— Ракия? Бяло вино...
— Спасибо. Достаточно...
— Рыбарски кораб...
— Скумбрия в том году была добрая...
— Времето с много хубаво...[8]
Спустя несколько дней, когда разговор коснется Болгарии, Леха скажет Погожеву:
— Яка ж цэ заграныця. Це будто к нам на Волынь у гости съездылы.
— Не доволен? — спросил Погожев кока.
— Та ни-и. Ще як гарно було.
— Вот так-то, Леха, Видишь, как в жизни получается, когда люди друг к другу с открытой душой, — скажет, Погожев. — Опять же в силе старая русская поговорка: не имей сто рублей, а имей сто друзей...
Сейчас Леха сидел раскрасневшийся от вина и разговора с соседом по столу — тучным человеком в годах, поваром ресторана. Напротив
