ей позволю войти, и матери пришлось подвинуть свой сундук к самому краю. Судя по оскорбленно поджатым губам, это делать должна прислуга, но Анфису, простую девушку, не обучали ходить за барыней, я не требовала от нее ничего сверх присмотра за малышами. Я кивком поблагодарила Анфису и отпустила, сама разлила по простым, грубым чашкам настоящий крепкий чай, сама положила щипцами свежайшую пастилу на блюдечки. Губы матери все еще дергались, руки она сцепила до побелевших костяшек.
Что же, начнем, время дорого.
— Мой муж оставил меня в долгах, — с ухмылкой сказала я, откусывая пастилу, — без крыши над головой. Я вдова, дети сироты. И знаете, матушка, почему? Он оскорбил мать своего лучшего друга, княгиню Вышеградскую. Он намеренно нанес оскорбление так, чтобы князь не смог оставить его выходку без ответа. Он полагал, что опытный дуэлянт и в этот раз одержит верх над соперником. Он ошибся.
Странная все же история, очень странная. Князь говорил, что мой муж дрался на дуэли сорок три раза, и ни один поединок не кончился чьей-то смертью…
— Меня с детьми домовладелец выгнал на улицу. Куда мне было идти? Я пришла сюда. Плохая квартира? Мне так не кажется. Я не растерялась. Я не оказалась ни под забором, ни на площади перед камнем с протянутой рукой, я не стала содержанкой за краюху черствого хлеба.
Мать открыла рот, я сунула ей в пальцы ломоть пастилы, и возражения застряли у нее в горле. Пастила, впрочем, выпала, и мать, исподлобья на меня зыркая, начала кромсать ее ложечкой.
— Мои дети спят в теплой постели, одеты, обуты, едят хорошо и вдосталь, я учу их читать, писать, у меня есть время заниматься с ними, — продолжала я и сама удивлялась: я сделала, я смогла. Я невероятная. — Я убедила кредиторов отсрочить выплату долга, я уговорила их вложиться в мое начинание, и его императорское величество знает, кто такие «Апраксина и Аксентьев, столичный извоз». «Дамское счастье» работает от зари до зари, и мне снова не хватает ни магазинов, ни приказчиц. Види… те деньги, матушка? Я их заработала. Была ли я хорошей женой? Не знаю, не знаю. Дрянная ли я вдова? Возможно. Хорошая ли я мать? Прекрасный ли я делец? О да, с этим никто не осмелится спорить.
Больше шалости ради, чем чтобы позлить мать и вывести ее на эмоции, я все-таки облизала пальцы так, как Прасковья Саввична. Мать уставилась на меня едва ли не с ужасом.
— Ну и фамилия моего покойного мужа, — вспомнила я. — Лучшее применение, что ей можно найти.
— Да лучше бы ты продалась! — чуть не подавившись, фальцетом пискнула мать и разрыдалась, немощно разжав пальцы и выронив ложечку с куском пастилы прямо на стол. Я морщилась, терпеливо ждала, пока ей надоест, и задумчиво мочила губы в горячем чае. Вот откуда у Палашки повадки кладбищенской плакальщицы, с такой барыней немудрено волком завыть. У Лукеи господа были натурой покрепче.
Мать исходила слезами, добавляя в нужных местах душещипательное «ы-ы», и задирала голову, будто ей поводья тянули со спины. Чем дальше от столиц, тем больше спеси, мне ведь еще выпадет шанс проверить это?
Надеюсь, что нет.
Князь Вышеградский вельможа до мозга костей, княжна — изнеженная пугливая змейка, мать выпустили с площадки халтурного сериала, где бедная, но гордая волоокая героиня, родившись в сарае и не делая ни черта, становится княгиней, обласканной императором. Что-то я не уверена, что в реальности императору есть дело до глазок долу и милой мордашки. Кстати, мой покойный супруг хоть раз на тещу взглянул, прикинул, что его ждет в семейной жизни лет через двадцать, или мыслить так наперед он был в принципе не способен?
— Дети спят, — подпустив металлические нотки, напомнила я, и мать смекнула, что выть лучше потише, неизвестно, на что способна новая дочь, может на улицу выгнать, и реви там сколько влезет, шугая блудниц и повитух.
— Дочь Андрея Воронина с купцами! С мужичьем! — мученически простонала мать, выкопала из декольте платочек и промакивала реки горя на щеках, словно вбивая тональный крем, как учит авторитетная бьюти-гуру. — С извозчиками! Отец не дожил, а дожил бы, скончался сей миг от горя!
— Какая печаль, — дернула я плечом. Мать хотела усовестить опустившуюся дочь и наставить ее на путь истинный, только вот не учла, что усилия пропадут втуне. У меня работа, у меня дети, я хочу поспать хоть пять-шесть часов, я встаю с петухами. — Маменька, я задам вам вопрос?
В моем голосе зазвучали просительные, робкие интонации. Я тоже не новичок в социальных ролевых играх. Я не люблю, когда людей ценят за чистоту крови. Я люблю, когда каждому по трудам его, а барынька, оплакивающая свое никому не важное, ничего не стоящее дворянское имя, в своей жизни сделала меньше, чем любая из куриц Марфы. Те хоть яйца несут, а мать несет дичь.
Мать ухом не повела, продолжая орошать безутешными рыданиями мой рабочий стол. Возможно, слезами она не единожды помогала горю, но на мой счет она заблуждалась. Ее не спасет.
— Почему вы пришли сейчас, маменька, когда у меня есть дом, есть деньги, есть имя, о котором даже в вашей деревне прослышали? Честное имя торговки и извозчицы. Вас не было, маменька, когда я ушла с детьми в ночь на мороз, когда мой муж лежал в гробу и пастырь читал над ним… — черт, что читал? А, неважно. — Вам, маменька, какая-то честь, что, как видно, пустое слово, важнее, чем дочь и внуки. Не деньги, как кредиторам Григория, и не дом, который дядя Григория удачно и быстро продал, — вопрошала я, строя мину — нет во всем свете для меня обиды сильней. — Мне нечего было есть и негде преклонить голову. Даже семья моего покойного мужа проявила участие. — Не суть какое, но хотя бы видимость сострадания имелась. — А моя мать где была, когда мне впору было лезть в петлю? И что стало бы тогда с моими детьми?
Проникновенная речь вышла не напрасной, мать в одночасье перестала ронять слезы, выпрямилась, словно я дала ей пощечину, и сверкнула глазами так, что будь на моем месте кто другой, дрогнул.
— Сама выбрала, сама и хлебай! — прошипела она, раздувая капюшон. — Пошла против воли родительской за кутилу нищего? Так что жалуешься? Вон что он тебе оставил, этим
