А завтра, — прощаясь, сказал Петя, — я уезжаю в Ленинград. Хочу посмотреть венецианскую вазу, на которой повторена роспись амфоры.
…Среди ночи я проснулся с отчетливым ощущением, что пережил песчаную бурю: я задыхался, рот мой был так стянут жаждой, что больно было шевелить языком и двигать губами… Я дотянулся до ночного столика, глотнул воды и теперь еще раз заново пережил самум… Я услышал мелодичную «песню песков» грозную песню, ибо она предвещает самум, потом наступила жуткая безмолвная пауза, и я увидел, как закрутились вершины барханов — то пыль и мелкий песок заструились по ветру, но там, где я лежал в ложбине, было еще тихо… Буровато-красная мгла поплыла у меня перед глазами, а потом небо стало свинцово-черным, и тучи песка поглотили меня… Я лежал, как и полагается, лицом вниз, накрывшись с головой шерстяными одеялами, и где-то рядом со мной лежали верблюды, зарывшись мордами в песок. Вокруг выло, ревело, мне не хватало воздуха, и сердце судорожно билось в груди…
Самум пронесся, небо очистилось, и я перевел дыхание…
Вообще-то мне пришлось однажды близко познакомиться с пыльной бурей. Но то случилось в Хакасии, холодным ноябрьским днем, и ничуть не походило на подлинный самум. Ничего чудодейственного в моем видении, однако, не было: теперь, окончательно проснувшись, я припомнил, что увидел самум так, как описал его в книге «По белу свету» наш путешественник Елисеев…
Самум кончился, тучи рассеялись, но в душе почему-то осталось ощущение легкой настороженности, ожидания чего-то важного… Я постарался логически прояснить его, понять и вдруг одним прыжком соскочил с кровати и бросился к телефону… В трубке утомительно и нудно гудело, меня трясло от нетерпения и злости на Березкина, который там, на другом конце провода, не желал просыпаться… Не знаю точно, сколько продолжалось это гудение, и наконец трубку сняли.
— Триста лет! — закричал я. — Триста лет назад завезли статуэтку в Дженне! Слышишь?
Теперь у меня в ушах звенела тишина — на другом конце провода царило абсолютное молчание.
— Да проснись! — снова закричал я. — Старая калоша, ты понимаешь, что я говорю?
— Вы кому звоните, гражданин? — спросил меня кто-то непроспавшимся басом.
— Да тебе, тебе!.
Едва прокричав это, я сообразил, что голос моего собеседника ничуть не похож на голос Березкина.
Я не поинтересовался мнением незнакомца о моей персоне. Нажав на рычаг, я снова набрал номер и заметался по кабинету, не отрывая трубку от уха.
— Да, — через минуту услышал я голос Березкина, и выпалил ему все, что успел уже рассказать незнакомому товарищу.
— Мог бы и завтра позвонить, — сказал Березкин.
«Мог бы!» Нет, не мог, потому что я пережил самум, потому что у меня еще суматошно колотилось сердце и я был потрясен собственным прозрением.
— И с чего ты взял это? — спросил Березкин, видимо, уразумевший смысл сказанного.
— Общая хроноскопия! — закричал я. — Помнишь общую хроноскопию? Ты еще смеялся!
— Помню, — сказал Березкин.
— Так вот, не смейся никогда заранее! Торговые пути через Сахару, с севера на юг, шли только в средневековье… А европейцы проникали в Судан с запада, плыли сначала по Сенегалу, а потом по Нигеру… Раз самум, значит, везли статуэтку еще тогда, в шестнадцатом веке, и везли арабы, к твоему сведению… Понимаешь? Статуэтка попала к арабам, и они переправили ее в Дженне.
— Понял, — сказал Березкин. — А теперь успокаивайся и ложись спать. Утром приеду к тебе.
Я боялся, что возбуждение не позволит мне заснуть, но, высказавшись, быстро заснул и спал до утра без всяких сновидений.
Поднявшись задолго до приезда Березкина, я успел на свежую голову еще раз оценить свои ночные кошмары и прозрения.
Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения — есть такое скучное выражение — резко изменилась в северной части Африки за последние три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства западным дорогам, из которых главная — во всяком случае, наиболее важная для нас, начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в истории завоевания европейцами Западной Африки… Но сейчас я думал о другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей статуэтки.
Я хорошо представлял себе саванну сахельского типа, преобладавшую в Сенегале, помнил о песчаных «проплешинах» у городков Тивауань или Луга… Сахель — это саванна с растущей пучками травой и раскидистыми акациями; а проплешины — они дело рук человеческих, это земли, погубленные арахисом, который французские предприниматели, ничем не удобряя почву, из года в год сажали на одном и том же месте.
Нет, золотому человеку пришлось перенести настоящий самум, сахарский, такой, как описан Елисеевым, или еще пострашнее.
Березкин, приехавший часов в десять, молча выслушал мои дополнительные соображения и со всем согласился.
— География — по твоей части, — сказал он. — Тут я — пас. Но если хочешь, можно дополнительно уточнить силу бури. Не в абсолютных показателях, конечно…
— Понимаю, и мы сделаем это. А потом напишем Мамаду Диопу. Хроноскоп не открыл всех секретов статуэтки, но зато навел нас на правильный путь. Я посоветую Диопу просмотреть изданные или рукописные книги арабских ученых и путешественников того времени. Пусть он обратится к архивариусам древних арабских городов, купцы которых поддерживали в средние века деловые связи с обитателями африканских саванн. Кстати, туркам не удалось захватить Марокко, и в конце шестнадцатого века именно оттуда уходили в Судан караваны, снаряженные арабскими купцами…
— Аль Фаси, — вспомнил Березкин. — Тот самый, у которого Мамаду Диоп пил мятный чай. Он может оказать неоценимые услуги.
— Да. Я тоже подумал о нем.
Глава шестая
в которой мы отправляем письмо Мамаду Диопу, а потом выдерживаем — вернее, не выдерживаем — бурный натиск Пети и деликатный — Брагинпева; под их коллективным нажимом мы посещаем… Музей изобразительных искусств на Волхонке; к чему привело это посещение, сказано в конце главы…
Письмо Мамаду Диопу я написал на следующий день после проверки песчаной бури, так сказать, «на силу» (подтвердился самум). Но ушло из Москвы оно несколько позже — задержали товарищи, переводившие письмо с русского на французский. Там же, где переводилось письмо, — в Советской ассоциации дружбы с народами Африки — я узнал, что на весну запланирована поездка в Сенегал и Мали, и, не советуясь с Березкиным, попросил включить нас в состав группы. Березкин к моей просьбе отнесся весьма благосклонно: теперь ему тоже хотелось побывать в Африке, хотелось, как и мне, увидеть город, у стен которого нашли золотую статуэтку.
Говорят, что ждать и догонять хуже всего. Догонять нам было некого, а вот ждать предстояло долго — и поездки в Африку, и письма от Мамаду Диопа, и каких-нибудь результатов его изысканий.
Ждать для нас, впрочем, не означало сидеть сложа руки: дела всякого рода всплывали постоянно, хотя нас перестал беспокоить Рогачев. Это случилось после того, как мы отказались использовать хроноскоп для расследования административной неурядицы, некогда происшедшей в институте. Я думал, что Рогачев перестанет со мной здороваться, но он все-таки кивает при встрече.
И потом, не забывайте о Пете Скворушкине. Из Ленинграда он вернулся раздосадованный тем, что венецианскую вазу, о которой говорил на Кавказе Брагинцев, отправили вместе с передвижной выставкой из Эрмитажа в Музей изобразительных искусств, то есть из Ленинграда в Москву. И Петя, таким образом, зря проездил, а он не желал терять ни одного дня.
Нас Петя намеревался затащить прямо на вернисаж, но мифический хостинский клад мало волновал нас с Березкиным. Однако дня через два позвонил Брагинцев и от своего имени попросил посмотреть венецианскую вазу. Я понимал, что звонок, так сказать, инспирирован неугомонным Петей, но отклонить просьбу Брагинцева счел неудобным и согласился.
Брагинцев и Петя ждали нас в палисаднике, у серых колонн, и сразу же провели в зал, где была выставлена ваза.
— Вот, смотрите, — полушепотом сказал Петя. — Разве не удивительное совпадение?
Филигранного стекла, зеленоватая, с введенными внутрь белыми нитями и темными декоративными трещинками-кракле в верхней и нижней части, ваза действительно повторяла сюжет амфоры, поднятой со дна моря. Опытная рука мастера с острова Мурано выписала молочными нитями и стоящего во весь рост человека, и сидящего напротив него, и летящую к нему перечеркнутую восьмерку, и строку, и «план» замка…
