Это называется «танец живота», я когда-то брала уроки, — просветила она меня, ритмично пощелкивая пальцами в такт умопомрачительным движениям бедер.
— В борделе?! В гареме?! Где вообще вот этому вот учат, шатт бы их побрал да вот так же перед собой танцевать заставил! — только и выдохнул я, пытаясь сообразить, где и в каком самом развратном заведении можно увидеть эту мелкую, но явно управляемую волнообразную дрожь всех мышц, от которой начинает трясти уже меня!
— Почему в борделе? — обиделась жена и придвинулась, точнее, плавно перетекла ближе. — В клубе пенсионеров. Там были уроки для слабовидящих бабушек.
— На хрена бабушкам так жопой крутить?! — только и смог потрясенно икнуть я, когда меня толкнули в грудь, повалили на одеяла и принялись раздевать, не переставая при этом соблазнительно извиваться. — Ты меня совсем за дебила держишь, женщина?!
— А для здоровья, — засмеялась эта змея-искусительница. — Дедушек-то на всех не хватает.
Мне повезло в одном. Моя жена не девица, во всяком случае мозгами. Но она только недавно обрела зрение и все никак не могла еще привыкнуть к этому. То и дело зависала на самых простых предметах и действиях. Рассматривала, то с открытыми глазами, то по старинке, магией. Сравнивала и ахала.
Вот и теперь, стянув с меня рубашку, Элле замерла, восхищенно затаив дыхание и едва касаясь моей груди кончиками пальцев. Смотрела и не могла насмотреться.
Я аж смутился. Но немного и ненадолго. А потом очнулся и возрадовался — слава всем богам, мертвым и живым! А то ведь позор сплошной, если на брачном ложе в нашу первую настоящую ночь я буду лежать бревном и изображать стеснительную монашку!
Зато пока жена меня разглядывает, я могу очухаться и взять инициативу в свои руки!
А именно — показать уже свои… движения и достоинства. Не все же этой развратной девчонке творить всякое несносное бесстыдство. Потому я напряг мышцы пресса и, закинув руки вверх за голову, схватился за полог палатки.
— О-о-ох, — отреагировала Элле и порозовела. Причем не только щеками. Розовой стала соблазнительная белая шея, а потом румянец плавно спустился на едва прикрытую грудь, растекаясь там, как отсвет заката.
У-у-у-у, едва все не испортил! Чего мне стоило не сорваться с места и не схватить ее, один шатт знает и наверняка ест свой хвост от зависти к моей неимоверной выдержке!
— Угу,— отдышавшись, хмыкнул я и начал медленно, но верно выскользать из-под девушки, отчего штаны спустились чуть ниже, оголяя большее количество линий. Но помимо этого я наконец выбрался из-под Элле, обнял ее и крутанулся на одеялах. И застыл, нависая над ней на вытянутых руках. Нет, я не против ее сверху… вот ни разу! Но не сразу.
А еще стоит добавить немного магии.
— У тебя глаза… светятся, — вздохнула моя алая сова, зачарованно опуская и поднимая ресницы над своими собственными живыми и настоящими глазами. — И зрачки вытянулись.
— Тебе нравится?
— Очень… Очень… Очень! — Она подалась навстречу и с каждым своим «очень» целовала меня в плечи, в шею, в подбородок. А еще терлась об меня… всем. Шатт! Даже у меня терпение не настолько железное!
Ну это уже ни в какие ворота не лезет! Плевать на все эти показательные выступления! У меня сейчас последние штаны порвутся!
От избытка чувств наряду с засосами я даже слегка прикусил ее шею, отбрасывая всякое здравомыслие и превращаясь в сгусток любви и желания.
— Солье… — простонала жена, отдаваясь полностью и навсегда.
— Только тебе… только ты! Больше никто! Никогда!
— Только ты… — повторила она в поцелуй. — Никто и никогда…
А потом… Потом была ночь. Самая долгая в моей жизни. И самая короткая.
А палатку мы уронили.
* * *
Я лежал и смотрел на небо. Нежное голубое небо, озаренное еще самыми первыми розоватыми лучами утреннего солнца. Элле спала, уткнувшись мне в шею, ее щекотное дыхание отдавалось теплом в груди и легкой сытой тяжестью еще кое-где. Кхм… у меня затекла рука и замерзли ноги. Но я был безумно счастлив и доволен этой жизнью, как никогда.
Где-то на заднем фоне ругались между собой кошка, Паоло и кабан. Кажется, делили единственную оставшуюся подушку.
Потом ругань стихла, и голубое небо надо мной вдруг исчезло, загороженное пятнисто-серым полотном.
— Проснутся — и снова. — Паоло, кажется, ворчал сам себе, тихо и под нос. — Я все понимаю… но при дневном свете отказываюсь на это смотреть! Держи вот здесь. Да зубами держи, при чем тут твои копыта? Дурная свинка.
Хрюша явно хотел возмущенно завизжать. Но, судя по звукам, получил вразумляющий пинок под зверское шипение «не разбуди!» и только обиженно похрипывал. Они там снаружи на пару с Паоло еще минут пять громко сопели и кряхтели, натягивая полог на место и закрепляя его кольями.
— Это они так нас будят или, наоборот, укладывают? — сонно полюбопытствовала Элле, не открывая глаз и притираясь ко мне всем телом.
— Это они нас так прячут, чтобы не травмировать детскую кошачью и заодно паладинскую психику. Ты себя-то видела? На снежном барсе и то меньше пятен, — хохотнул я, самодовольно рассматривая следы своей любви на нежной коже жены. — А на моей спине, кажется, действительно высекли, а точнее, выскребли какую-то картину.
— А… значит, можно не вставать… — сделала логичный вывод жена. И снова об меня потерлась. Сытость в некоторых местах как-то подозрительно быстро сменилась другим чувством. Уй…
— Ба-бабх! — раздалось вдруг где-то над поляной.
Мы подскочили как ужаленные и рванули из палатки как были — голышом.
Снаружи нас ждал озадаченный и озабоченный паладин с магическим посланием в руках. Не отрывая глаз от текста, он приказал:
— Быстро собирайтесь. Филиппу нужна наша помощь!
Потом поднял наконец взгляд, побурел и взвыл:
— И оденьтесь уже, бесстыдники!
Глава 50
Алла
Я смеялась, наверное, минуты три. Но все же совладала с собой и попросила нашу Мальвину о повторении:
— Так, давай по порядку, где сейчас Филипп?
— В гробу. Хрустальном, — мрачно выдал паладин, тяжело вздыхая. — И почему тебя это так смешит?
— У-у-у-ху-ха-ха, ох. Это долгая история, ха. По пути расскажу. Так, почему он в гробу — догадаться можно. Видимо, кто-то в церкви заметил тело без души и решил, что он кони двинул.
— Какие кони? — У Паоло аж глаз дернулся.
— Умер. Говори по-человечески. Решили, что он умер, — поправил меня Инсолье, так и не выпуская из объятий и попутно торопливо кутая в какую-то тряпку. Кажется, в мою же нижнюю юбку. Сам при этом как стоял голышом, так и продолжал стоять, ничуть не смущаясь
