Если считать крестьян, составлявших в начала XX века 85 % населения России, разумно мыслящими людьми, то надо признать как факт: раз они сопротивлялись реформе Столыпина, значит, «развитие капитализма в России» противоречило не только их культуре, но также их фундаментальным интересам. Примечательно, что Столыпина не поддерживали даже те крестьяне, которые выделились на хутора и отруба (одно дело личная выгода, другое — поддержка смены всего уклада деревни).
Эти факты поддавались оценке согласно экономическому критерию— через сравнение капиталистической ренты и прибавочного продукта крестьянина на той же земле. A.B. Чаянов пишет на основании строгих исследований: «В России в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо сравнительно малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала капитализированная рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам.
Иное дело, когда высокая земельная рента, которую давало в Англии крупное капиталистическое овцеводство, обусловливала ограбление крестьянского арендаторства, которое не было в состоянии обеспечить латифундистам столь же высокую ренту» [133, с. 143].
Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за землю, были значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуатации. И это— не аномалия, а общий в России случай. A.B. Чаянов в книге «Теория крестьянского хозяйства» (1923) пишет: «Многочисленные исследования русских аренд и цен на землю установили теоретически выясненный нами случай в огромном количестве районов и с несомненной ясностью показали, что русский крестьянин перенаселенных губерний платил до войны аренду выше всего чистого дохода земледельческого предприятия» [133, с. 407].
Расхождения между доходом от хозяйства и арендной платой у крестьян были очень велики. A.B. Чаянов приводит данные для 1904 г. по Воронежской губернии. В среднем по всей губернии арендная плата за десятину озимого клина составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве была 5,3 руб. В некоторых уездах разница была еще больше. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины 2,7 руб. Разница колоссальна — 16,6 руб. с десятины, в семь (!) раз больше чистого дохода [133, с. 407]. Таким образом, даже в рамках понятий политэкономии, то есть используя чисто монетарное измерение, следует признать крестьянское хозяйство в условиях России более эффективным, нежели фермерское капиталистическое.
Реформа Столыпина была исключительно важна тем, что она послужила для всего русского общества наглядным экспериментом. В результате нее было насильно создано типично капиталистическое землевладение, которое, казалось бы, давало возможность организовать крупные фермы, нанять сельскохозяйственных рабочих и получать предусмотренную марксизмом прибавочную стоимость. Однако вопреки мощному политическому и экономическому давлению крестьянство не исчезало, а оказывалось жизнеспособнее и эффективнее, чем фермы.[64] В 1913 г. 89 % национального дохода, произведенного в сельском хозяйстве европейской части России, приходилось на крестьянские хозяйства— в 10 раз больше, чем на капиталистические.
Эти факты игнорировались и царским правительством, и либеральной и социал-демократической оппозицией, и российскими реформаторами конца XX века. За это расплачивается народное хозяйство и население.
A.B. Чаянов поднимал вопрос универсальной значимости: «Одними только категориями капиталистического экономического строя нам в нашем экономическом мышлении не обойтись хотя бы уже по той причине, что обширная область хозяйственной жизни, а именно аграрная сфера производства, в ее большей части строится не на капиталистических, а на совершенно иных, безнаемных основах семейного хозяйства, для которого характерны совершенно иные мотивы хозяйственной деятельности, а также специфическое понятие рентабельности. Известно, что для большей части крестьянских хозяйств России, Китая, Индии и большинства неевропейских и даже многих европейских государств чужды категории наемного труда и заработной платы. Уже поверхностный теоретический анализ хозяйственной структуры убеждает нас в том, что свойственные крестьянскому хозяйству экономические феномены не всегда вмещаются в рамки классической политэкономической или смыкающейся с ней теории» [133, с. 114–115].
Общий вывод A.B. Чаянова таков: «Обобщения, которые делают современные авторы современных политэкономических теорий, порождают лишь фикцию и затемняют понимание сущности некапиталистических формирований как прошлой, так и современной экономической жизни» [133, с. 141].
Значение этих суждений выходит далеко за рамки только крестьянского хозяйства. Все советское хозяйство, строго говоря, сложилось как семейное безнаемное хозяйство, которого не могла адекватно описать политэкономия — наука о хрематистике. Реформа 90-х годов разрабатывалась людьми, которые не знали «анатомии и физиологии». Она нанесла хозяйству тяжелые травмы и неизбежно кончилась бы крахом, даже если бы к делу не примешивались политические и корыстные интересы. Более того, суждения Чаянова важны для постиндустриального хозяйства как в общем, так и в особенности для наукоемкого малого и среднего предпринимательства. Но эти суждения были сознательно отброшены при разработке доктрины реформ.
Надо коротко отметить и еще одно принципиальное цивилизационное отличие хозяйства России (и царской, и советской, и нынешней) от западного капитализма. Оно состоит в длительном изъятии Западом огромных ресурсов из колоний, которое было совершенно необходимым условием для возникновения и развития современного Запада. Самый дотошный историк нашего века Ф. Бродель, изучавший потоки ресурсов и всех средств жизни на Западе, писал: «Капитализм является порождением неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной экономики… Он вовсе не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». По данным Броделя, в середине XVIII в. Англия только из Индии извлекала ежегодно доход в 2 млн. ф.ст., в то время как все инвестиции в Англии оценивались в б млн. ф.ст. Таким образом, если учесть доход всех обширных колоний Англии, то выйдет, что за их счет делались и практически все инвестиции, и поддерживался уровень жизни англичан, включая образование, культуру, науку, спорт и т. д.
Вдумаемся: «Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». В контексте Ф. Броделя слово «развиваться» равноценно понятию «существовать». То есть «услужливая помощь чужого труда» есть условие выживания капитализма. Перед нами столь же очевидный факт: «Советский строй мог развиваться без услужливой помощи чужого труда». Согласно абсолютному критерию— выживаемости— из этого следует вывод: в условиях, когда страна не получает услужливой помощи чужого труда, советский тип хозяйства эффективнее капиталистической экономики. Все мы знаем, что ни СССР, ни нынешняя Россия источников чужого труда не имели, не имеют и, скорее всего, не будут иметь. Место занято!
Никоим образом не мог в России «господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе». Не может и сейчас.
Заключение
Эта книга — о различиях и расхождениях между Западом и нашей родной русской цивилизацией. Для ясности многие суждения приходилось заострять, акцентировать внимание на непохожести и даже на конфликтах, оставляя в тени ценности взаимодействия. На этом пути легко перейти невидимую критическую черту и выйти из зоны здравого смысла. За этой критической чертой мы окажемся обращенными против истины, но это полбеды. Мы все сегодня поневоле политики, все думаем о том, как жить России. А политик, выпадающий из здравого смысла, становится или страшен (если силен), или смешон (если слаб). Страшный политик— куда ни шло, смешного же отбрасывают, как тряпку, свои же.
В эволюции наших взглядов на Запад мы за последние двадцать лет сгустили краски. Но главное, что мы перегнули палку не «количественно»— мы перегнули ее «не туда». Мы создали себе образ «не того врага», да такой страшный и симпатичный, что он душу нам греет, и расстаться с ним будет трудно. Но надо постараться, потому что образ врага нас отвлекает, как ребенка кукла, от настоящих угроз.
Разбирая новые для нас сложные проблемы, мы не можем избежать упрощения и часто не проводим разницы между духовным и земным, между метафорой и реальностью, между истоком и устьем. Все, что говорилось о Западе, глядя на него через призму «войны цивилизаций» (хотя сама «цивилизация» есть понятие с высоким уровнем абстракции), по сути правильно. Но все это в нашем массовом сознании преломилось в искаженный образ нынешнего земного, реального Запада. Этот образ столь же обманчив, только вывернут наизнанку, как тот образ Запада, что подсунули нам в конце 80-х годов идеологи-«западники».
