между собою разговором. Николаша, уславливался с игроками – провести последний вечер у него и наиграться вдоволь. Только что они уговорились, как адъютант, с довольно наглым взором, взъерошенными волосами на голове, подошел к сидячей группе. Легко можно было заметить, что этот молодой человек дерзок в обращении, не по природному влечению, но по принятому образу поведения, основанному на расчете и на желании произвесть особенное впечатление.
– Здорово, Пустогородов! – сказал он резким басом, протягивая руку Александру.
Тот посмотрел на него со вниманием и холодно отвечал:
– Грушницкий, кажется?
– Да!.. Только что приехал, послан по важнейшему поручению.
И Грушницкий окинул взором всех присутствующих, желая насладиться впечатлением, произведенным его словами. Увидев, однако же, что никто не обращает на них внимания, он сжал губы и улыбнулся с досадой; потом повернулся к зеркалу и, с полным самодовольством поправляя волосы, то есть растрепывая их еще более, спросил:
– Имеете ли известие о вашем брате?
– Вот он! – отвечал Александр, указывая на Николашу.
– А! Пустогородов! Здравствуй, старый товарищ! Помнишь ли, когда мы были вместе?..
Тут он с восторгом кинулся на Николашу.
– Помню!.. – отвечал холодно меньшой Пустогородов, с умыслом напрягая голос в этом слове.
– А! Вижу, ты все еще, Николай Петрович, помнишь меня несносным искателем приключений… как ты называл меня! – возразил Грушницкий, продолжая охорашиваться перед зеркалом. – Нет, брат, я уже не то, что был. Несправедливость, злоба людей, – тут он вздохнул, – состарили меня преждевременно. Что я перенес… рассказать невозможно! Никто меня не понимает, не умеет ценить!
– Да какими судьбами ты еще существуешь на земле? – спросил Николаша. – Мы все читали записки Печорина.
– И обрадовались моему концу! – прибавил Грушницкий. Потом, немного погодя, перекидывая эксельбант с одной пуговицы на другую и не спуская глаз с зеркала, он промолвил со вздохом: – Вот, однако ж, каковы люди! Желая моей смерти, они затмились до того, что не поняли всей тонкости Печорина. Как герой нашего времени, он должен быть и лгун и хвастун; поэтому-то он и поместил в своих записках поединок, которого не было. Что я за дурак, перед хромым лекарем, глупым капитаном и самим Печориным хвастать удальством! Кто бы прославлял мое молодечество?.. А без этих условий глупо жертвовать собою. Вот здесь – дело иное!..
И став боком, он протянул руку, будто держит пистолет, устремив глаза в зеркало.
– С чего же взяли эту историю?
– Мы просто с Печориным поссорились, должны были стреляться; комендант узнал и нас обоих выслал к своим полкам.
– Однако ты очень потолстел, Грушницкий, – заметил Николаша.
Вместо ответа адьютант, все еще стоя перед зеркалом, схватил себя руками в перехват и показал, что полы сюртука далеко переходили одна за другую.
– Полно, – возразил Николаша, – сюртук широко сшит.
– Гм! – пробормотал Грушницкий и спросил: – Где ты живешь?.. Будешь дома вечером?
– Я здесь стою, в гостинице; буду вечером дома… только занят.
– Понимаю, будешь играть! Очень хорошо, я зайду к тебе.
Николаша не отвечал ничего.
В шесть часов к Пустогородову-младшему собралось пять игроков. Один из них тут же заметил, что незачем терять дорогого времени. Другие нашли это замечание весьма справедливым и мудрым. Подали стол и карты. Николаша метал банк. Игра была крупная. Груды золота и кипы ассигнаций лежали на столе. Все внимание играющих сосредоточивалось в глазах: понтеры устремляли взор на карты, которые в руках банкомета ложились направо и налево; Николаша глядел попеременно то на колоду, которую метал, то на карты понтеров, стоящие на столе. Любопытно и забавно смотреть на стол, окруженный игроками: различные страсти волнуют людей! В чертах шулера вы заметите борьбу корысти с опасением лишиться доверия тех, которых он, по расчету, наверное, должен обыграть; ему хочется поддернуть карту, и он не решается, боясь, что заметят и более не станут его принимать. Ему, однако ж, нужно обобрать ближнего: все помышления его основаны на этом расчете. Другие играют для того, чтобы быть всегда в выигрыше: эти люди не платят проигрыша, и получают деньги, когда им везет счастие, не заботясь о том, что будут о них думать; они ставят большие куши, гнут до невозможности, переносят унижение, личные оскорбления, и все-таки они в выигрыше. Есть еще такие, которые, не имея страсти к игре, смотрят на нее как на средство обогащения; они хладнокровны, дорожат, из расчета, добрым именем и всегда мечут: таков был Николаша. Упомянем еще об особенном разряде игроков: это люди расчетливые, по большей части из немцев. Им нет возможности много выиграть, зато и нет средств много проиграть: они ставят небольшие куши и отписывают всегда часть выигрыша про запас. Наконец, тот истинный игрок, в котором кипит страсть неодолимая: он любит деньги столько же, сколько необходимы для него сильные ощущения; он суеверен, расточителен в счастии, доволен малым, скромен и покорен жребию в несчастии. Этого рода человек предпочитает понтировать; вы никогда не заметите в его телодвижениях признака гнева или досады, но всматривайтесь, и вы увидите, как на лице его попеременно бледность сменяет румянец, а румянец бледность, как черты вытягиваются, глаза расширяются, взор приковывается к картам, падающим направо и налево, губы рдеют и дрожат, чубук остается забытым во рту, волосы от напряженного внимания становятся дыбом; он едва переводит дух; в нем происходит борьба нетерпения с желанием продлить роковую минуту. Карта падает налево – его состояние удвоено: он обладает сокровищами! Карта ложится направо – и он теряет все состояние; должен жить в лишениях, нужде – словом, упасть в преисподнюю! В воображении своем он перебирает прошедшее и сравнивает его с будущим. Но, господа строгие судьи, не говорите о нем с таким презрением: это невольный раб страсти всепоглощающей!
Из числа господ, собравшихся у Николаши, двое были игроки записные, художники в своем ремесле, несколько раз проигрывавшие все состояние и возвращавшие его с лихвою. Один принадлежал к расчетливым игрокам. Остальные два не отличались страстью к банку; но, проиграв в последнее время довольно много, хотели отыграться и, как водится, все более и более проигрывали. Николаше везло неимоверное счастие. В комнате было совершенно тихо; только по временам слышался голос банкомета, называвшего карту с прибавлением «убита!», затем бряцание червонцев, переходивших к нему.
Изредка возвышался голос понтера словами – «извольте посмотреть, дана!» и ответ – «вижу!». Тут опять бряцание червонцев. Изредка тот или другой игрок спрашивал у слуги сигару, – и ничего более, ни одного неприятного выражения.
Около полуночи послышались шаги и звук шпор, у дверей спрашивали:
– Николай Петрович здесь живет?
– Здесь. Его нет дома, – отвечал слуга.
– Врешь! – грубо возразил голос. – Проходя через галерею,
