* № 190 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. ХХХV—ХХХІХ).
Солдаты остановились, но в это время ополченный офицер с седеющими усами подбежал к князю Андрею.
— Ну, молодцы, подхватывайте — чистое дело марш, — прокричал ополченец на своих ратников с носилками, замявшихся позади его. — Не робеть. — Он подошел к князю Андрею и взял его подмышку. — Сейчас снесем, бог даст ничего — чистое дело, — говорил ополченец, глядя добрыми глазами на князя Андрея.
— Ну что ж, чья взяла?[1250] Говорят, наша, — чистое дело марш,[1251] — сказал ополченец.
— Наша,[1252] разумеется, наша, — проговорил князь Андрей.
— Слава тебе господи, — сказал ополченец. — Я и то говорю, что наша. А без этого нельзя,[1253] — сказал он, указывая на рану князя Андрея. — Чистое дело марш — нельзя. — Бог даст ничего, пройдет.
Ополченцы положили Болконского на носилки и понесли.
—————
В ту минуту, как князь Андрей упал и его поднимали, он вовсе не думал о том: выиграно или проиграно сражение; но он ни на минуту не задумавшись и не сомневаясь ответил утвердительно на вопрос[1254] ополченца, и не потому, что он считал нужным отвечать так, но потому, что он всем существом своим был убежден, что[1255] победа[1256] одержана[1257] нашими. Он за секунду перед этим в себе, в своем движении с полком чувствовал эту победу.
Ополченный офицер, «дядюшка», который под сильнейшим огнем исполнял со своими ратниками дело хищной птицы, дожидающейся смерти — добычи, чтобы уносить ее, и дядюшка, измученный физически и нравственно своей работой, несмотря на все ужасы дня, которые он видел более всех других, в глубине своей души был убежден, что победа должна принадлежать русским, и ожидал утвердительного ответа на свой вопрос.[1258]
Вопрос этот о том, выиграно или проиграно сражение?[1259] теперь, в 3-м часу после полудня, после того как с той и с другой стороны было убито более 60 тысяч человек, после того как русские отступили на[1260] левом фланге только[1261] на несколько сот сажень,[1262] более того, как в некоторых дивизиях русских оставалось по нескольку сот человек, и спутанные, разных полков, толпы солдат беспорядочно брели, некоторые по дороге к Смоленску, и на перевязочных пунктах не успевали перевязывать и отгонять спасавшихся носильщиков; после того как то же происходило на задах французской армии и французские генералы с[1263] трудом собирали свои разбредавшиеся колонны и устрашались мысли о новом наступлении русских и с трудом приводили в порядок свой левый фланг, бросившись со всеми обозами бежать куда попало после атаки Уварова; после того как у русских оставалось только 4 егерских полка и казаки, нерасстроенные и не бывшие в деле, а у французов — одна гвардия, которую, очевидно, нельзя было погубить или пустить в огонь, была не расстроена; после того как с той и другой стороны выбыло из строя по 30 генералов, все команды перепутались и капитаны, начинавшие командовать полками, после того как[1264] измученным, без пищи и отдыха людям, той и другой стороны, глядя на покрытое трупами и кровью поле, начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще повиноваться той злой воле, которая заставляла их истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебание и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: зачем и для кого мне убивать и быть убитому. Убивайте, кто хотите, делайте со мной, что хотите, а я не хочу больше. После того как мысль эта одинаково созрела в душе каждого и не приводилась в исполнение ни с той, ни с другой стороны только потому, что все эти люди были в толпе и нужно было только одному выразить эту мысль <и все бы побежали>. После всего этого вопрос о том, кто выиграл сражение, не мог бы быть решен никем.
Тот, который посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что ф[ранцузам][1265] стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет. Тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским[1266] стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибли.
Тот, кто одновременно мог бы видеть всех участников этого сражения, и тот не мог бы решить этот вопрос.
Вопрос этот лежал не в фактах сражения, а в сознании сражающихся. Факт был в пользу французов: тот пункт — левый фланг, на котором сосредоточено было всё сражение, отступил.[1267] Но во всех сражениях Наполеона, и Фр[идляндском] и в Аустерлицком, памятном для русских и французов, русские потеряли позицию на Працене, потеряв 1/4 своего войска и быв численнее французов, побежали. Здесь те же русские, против тех же французов были малочисленнее французов, потеряли свою позицию, несколько раз отбивали и потеряли опять, — потеряли ПОЛОВИНУ своего войска (явление, не имеющее примера в истории). Потеряли половину своего войска и, отступив на несколько сот шагов, не отдавали лишнего шага неприятелю, с очевидным намерением[1268] отступить только тогда, когда они потеряют еще половину половины. И для постороннего наблюдения, разумом взвешивающего события, вопрос этот: кем выиграно сражение, оставался нерешенным. Решение его в 3-м часу совершилось не в событиях, но в сознаниях людей.
Французам, с помощью воспоминания всех прежних, 15-летних побед, с полной уверенностью в непобедимости Наполеона, с помощью сознания того, что, убив почти всех русских, находившихся на флешах Семеновского и курганной батареи, направив против этих пунктов превосходные силы, сознание того, что они завладели частью поля сражения, с сознанием того, что еще нетронутая 20-тысячная гвардия стоит за ними,[1269] не будучи более атакованы, так как некем было атаковать их — им было легко удержаться с 3-го часа и до вечера на той точке колебания вопроса о победе, которая не переходит ни в бегство побежденного, ни в торжество победителя; но для русских, растаявших наполовину, сбитых с позиций, не имеющих ни одной неразбитой дивизии, — удержаться от бегства[1270] на этой точке колебания, казалось невозможно.
История войн вообще и в особенности войн Наполеона не представляет ни одного, не только подобного, но сколько-нибудь похожего примера. Не говоря уже о немцах, так снисходительно обучавших нас искусству воевать, которые во всех войнах с Наполеоном за правило поставляли, потеряв позицию и[1271] 1/4 войска, за правило поставляли бежать и сдавать корпуса в плен и половину или всю артиллерию, не говоря о немцах, во всей истории войн нет подобного примера.
Русское войско[1272] стало в Бородине в положении, загораживающем дорогу к Москве. Произошло сражение. — Русское войско потеряло половину своих людей убитыми и ранеными, пленных сдающихся не было (были пленные равные числом с обеих сторон, пленные единичные[1273]). Пушек было потеряно столько же, сколько взято, и на другой день армия точно так же, как и накануне, загораживала дорогу к Москве, с тою только разницею, что прежде 100 тысяч загораживало дорогу 120 тысячам, т. е. как 5 к 6, а после сражения, разменявшись шашками, 50 тысяч 100 тысяч[ам], т. е. как 1 к 2, но точно так же русская армия, вся оставшаяся половина, загораживала дорогу.[1274]
Отчего произошло это необыкновенное, не имевшее примеров и неповторявшееся явление? Не распределение всех по буграм, лесам и полям, не окопанные канавами курганы, не мудрые предположения и распоряжения Бенигсена, Гартинга, Вольцогена, не мужество и распорядительность Барклая де Толли, обиженного и искавшего смерти, как нам рассказывают, произвели это явление.
Причины этого явления лежали в том сознании, которое вызвало ополченного офицера, не жалея раненого (хотя он знал, что он [?] не мог знать этого),[1275] спросить у него, правда ли, что выиграно сражение, и которое заставило кн. Андрея, не задумывающегося и не спрашиваю[щего] себя о том, будет ли его ответ сообразен с фактами, отвечать утвердительно.
Неразумное сознание того, что мы хотим[1276] и потому должны победить, лежало в душе кн. Андрея, ополченца и многих людей русского войска. Сознание это было преимущественно у людей, сражавшихся в рядах войска, а не у штабных, лишенных прямого участия, и исключительно у русских людей, а не у людей других национальностей, в особенности немцев, бывших в русском войске. —
Люди, имевшие это глупое, неразумное сознание о том, что сражение выиграно, несмотря на то, что мы отступили, сообщали его друг другу. Другие люди, штабные и в особенности немцы, ясно обсуждавшие дело, осмотревшие разбитые части войск и видя бегущих в задах армии солдат и видя то, что мы уступили часть позиции, разумно[1277] решили, что сражение проиграно, и сообщали о том друг другу. Но так как вся наша армия состояла из русских и рядовых воинов, испытывавших одно и то же чувство[1278] ненависти к врагу и оскорбления, то голоса людей неразумных нашли больше веса, и большинство разделяло глупое и неосновательное сознание того, что, несмотря на нашу разбитую армию, мы победили.[1279]
