— А кто за него в конторе работает?
— Он же сам и работает. Шесть часов в котловане, а затем — в контору. И вот тебе еще одна задачка для самостоятельного размышления, Леша. Почему не страдает дело? Почему ту же самую работу, на которую ему, якобы, дня не хватало, он теперь делает за два часа? Почему раньше он считал необходимым хоть пятнадцать минут, но пересидеть рабочее время и выйти зеленым и озабоченным? А теперь плюет на это и выходит вместе со всеми, и не считает нужным иметь зеленый вид.
— Да, Василий Павлович, с тобою, я вижу, жить не скучно.
Курулин скорбно засмеялся.
— Ах, Лешка ты, Лешка! — Он обнял меня за плечи одной рукой.
Отрядами, под барабан к нашим холмам двигались школьники. Их было тоже, наверное, человек пятьсот.
— А впрочем, я рад, что ты приехал! — со странным выражением обронил Курулин.
4
Секретарь парткома Егоров оказался лет сорока, тихим, вежливым, внимательным человеком. У него было приятное, круглое, мягкое лицо, задумчивые карие глаза и полные губы, обнесенные морщинками скорби. На нем было как бы даже написано, что он хороший человек.
— А вы меня не узнаете, — не выдержал он посреди разговора. И помолчал со смущенной улыбкой, давая мне себя разглядеть.
Я сокрушенно покачал головой.
— Вы мне жизнь спасли, — сказал он. — Я был маленький, тонул, а вы бросились и вытащили меня на берег... Неужели не помните? — Он смотрел на меня испытующе, как бы желая понять, по какой причине я не хочу признаваться. — А мне врезалось в память! Солнце, вода слепит... Вы меня выбросили на берег, как кутенка, сказали другу что-то вроде: «Ладно, на ходу обсохну!» — и пошли с ним дальше. Даже не оглянулись. Только от пережитого я не разглядел, с кем вы были. Может быть, с Василием Павловичем?
— Это кто?
— Курулин.
— А-а.
На румяном лице Егорова появилась некоторая растерянность. Видимо, он полагал, что и я, как он, храню в памяти этот потрясший его и случайный для меня эпизод. С некоторой заминкой, но чем дальше, тем свободнее, он стал отчитываться передо мной в своей жизни — как учился, женился, плавал на сухогрузе, стал капитаном. Тихо, скромно, подробно он давал мне полный отчет, как вернувшемуся после тридцатилетней отлучки отцу. Поведал, как случился инсульт и как он ушел на береговую работу, провидя покой, доживание среди подсолнухов и тишины. Он сказал, что, лежа с инсультом, испугался, что так и не увидит меня и не развернет передо мною картину жизни, которую, якобы, я ему подарил.
Мне было нестерпимо — словно перепутали меня с другим, с дорогим. А я молчу, соглашаюсь. Я и в самом деле вспомнил мазут у берега, полузатопленную лодку, по борту которой я пробежал, чтобы прыгнуть в воду уже за границей мазута, и уходящее в глубину лицо. Не просто выловить пацана, а продемонстрировать: вот как это делается! вот на чем в то время была замешена моя, с позволения сказать, жертвенность. Выбросить мальчишку на берег, принять из рук Курули оставленный ему на сохранение горящий чинарик и двинуться дальше, продолжая прерванный пустячным происшествием разговор, — так этот потрясший Егорова акт выглядел в действительности, и мне ни к чему было о нем вспоминать.
Мы прошли территорией завода и вышли к каравану. Запах мокрого железа, краски, дизельных выхлопов, осенней воды превратил меня в проснувшееся чувствилище, а потом я увидел трехкилометровый, похожий на толстую белую запятую, залив, среди зеркала которого стояли на якорях «Волго-Балты». Их белые туши вздымались и над причалами. Несколько судов, задрав винты, стояли на берегу.
Мы шли мимо высоких бортов. Корабли готовились к зимней навигации. Им предстояло идти в Средиземное море. Не бухали, как бывало, кувалды. Из машинных отделений доносились редкие стуки. Высоко над нами, навалившись грудью на борт, мирно покуривал одетый в меховую куртку и зимнюю шапку вахтенный. С борта «Волго-Балта» сносили по колеблющемуся длинному трапу мешки и коробки. У Егорова страдальчески обсеклись уголки губ. Я взглянул, что его так расстроило. Этикетки возвещали, что в коробках прибыли макароны, а в мешках — сахар.
— «Волго-Балтом» продукты завозим, — помолчав, сказал Егоров. — На телеге можно бы увезти, а мы гоняем такое судно. А почему? Рейдовый буксир в аренду отдали. С весны работает в Красноборском затоне.
— Натуральный обмен?
— Как в средневековье, — кивнул Егоров. — Материально-техническое обеспечение «Миража» ушло совсем на другой завод, к Быстрову. И только сейчас, когда «Мираж» готов, они собираются начать передачу материалов на его строительство. Так что, сделали из ничего, — сказал Егоров. — В обмен на аренду буксира красноборский директор дал нам необходимые лебедки. А Челны в обмен на десяток самых квалифицированных наших сварщиков прислали нам отделочный материал. А Звенига в обмен на кирпич дала нам, и то с возвратом, корпусную сталь. А Ленинград сделал нам манипулятор — я еще не могу понять, в обмен на что!.. Нам дали все. Только что после этого у нас осталось?
Мы подошли к «Миражу», ради которого затон себя обобрал. Судно стояло под травянистым берегом, уже на воде, и было похоже на жука, или скорее, может быть, на божью коровку. С двумя одинаково округлыми носами, с развернутой в обе стороны рубкой, с широкой лебедкой в одном конце, а в другом — с никелированной штангой торчащего в небо манипулятора, судно притягивало взгляд и заставляло разгадывать свою потаенную суть.
Внутри «Миража» что-то лязгало, слышались голоса. На берегу то и дело вздрагивал и начинал гудеть трансформатор, кабели которого уходили в утробу «Миража».
Да, это была реальность!
Мы дошли до эллинга и, задрав головы, посмотрели на эту железную пещеру, в которую, поднятый на косяковых тележках, войдет для ремонта корабль. Эллинг был только начат, краснели суриком его узлы и стыки.
— Ни одному затону такое не снилось! — сказал Егоров.
В том, как громадный, в полгоры, которая стояла за ним, эллинг, разинув железную пасть, смотрел на сразу ставшие жалкими домишки затона, был для поселка какой-то надвигающийся ужас. Лишь стоящий отдельно и отчетливо видимый отсюда особняк Курулина сохранял свою сытую независимость.
— Не могу представить даже, как ему удалось, —-сказал Егоров, — но вот, пожалуйста: добился Василий Павлович включения в титул, вырвал два миллиона и, хочешь — верь, хочешь — не верь, а в Воскресенском затоне строится собственный эллинг. Глаза протрешь — нет, стоит!
— А сколько стоит весь эллинг?
— Миллионов двенадцать.
— А Курулин обосновал, что обойдется двумя?
Егоров понял, что я хочу сказать. Перед нами громоздилась искусно созданная «незавершенка». И теперь министерство, банк вынуждены были совать Курулину миллионы, чтобы на их шее, как гиря, не висел незавершенный объект.
— Представьте, что это вы под снегопадом, на ветру, на морозе меняете обшивку вот этого вот буксира, — Егоров показал на изъеденный временем буксир со снятой донной обшивкой. — Я думаю, что тогда вы без раздумий сказали бы, что эллинг — благо, и только благо! — Он помолчал, глядя на сбегающие в воду рельсы. — Ваша книга меня поддержала. Сказать откровенно, я был в панике от того, что у нас тут делается, и вдруг — по радио, на всю страну!.. И ведь действительно: «Земля ожиданий» — как вы точно о нас! Мне даже показалось: вы меня снова на берег вытащили, ткнули носом: вот как к этому относиться надо! И Берестов, первый секретарь райкома (да вы его еще по старому затону знаете!): «Видишь, как Москва широко смотрит?! Победа, она кровью дается! Мы на фронте ради победы не то что технику — себя молодыми в огонь кидали. А тут?.. Ну, буксир отдали в аренду... Человек идет на прорыв, Егоров! А ты как это видишь?» Я тогда ответил Берестову: «Вместе с ним иду на прорыв!»
— Вы что же, навязали себе позицию?
— Жизнь навязала! — сказал Егоров. — Из послевоенных лет, через тридцать лет застоя, мы шагнули прямо в современность. Даже дальше! Потому что в каком затоне есть такая школа, какую мы для себя построили?! И без денег, заметьте! На свои средства начали, а в конце года где-то на Чукотке их не сумели использовать, и эти деньги нам отдали. А эллинг? А особняки, которые мы затеваем? А «Мираж»?.. Ведь это же завтрашний день судостроения! И не только судостроения. Это завтра нашего отношения к природе, к своим богатствам, к самим себе! — Он шел, глядя себе под ноги, и убеждал себя. — Быть против этого? Вы меня извините! С Курулиным можно так: либо за, либо против. Против я не могу. Значит, «за»!
— А зачем вам читательская конференция?
— Обсудим вашу книгу.
— А вы отдаете себе отчет, во что эта конференция выльется?
— Обсудим вашу книгу, — сказал он упрямо.
Так. Ладно!
Мы молча дошли до «Миража».
— Евгений Михайлович! — закричал с палубы и стал взбираться бегом по травянистому берегу главный инженер завода Николай Вячеславович Грошев, а по затонскому прозвищу — Веревкин, двадцатишестилетний приемный сын Славки Грошева, худой, губастый, веснушчатый, похожий на аспиранта. К нему до того пристало прозвище Веревкин, что даже в официальных бумагах люди, забывшись, писали «Веревкин». Он спокойно отзывался на эту его вторую фамилию, хотя и был болезненно самолюбив. Там, где люди ругались или сцепляли от ярости зубы, Веревкин делал смеющееся лицо.
