Я плохо помню, что кричал ему, и совсем не могу восстановить в памяти его ответные слова. Толком я пришел себя только наутро в камере. И как только я очнулся, протер глаза и сел на постели (видимо, меня отнесли и раздели, потому что событий предыдущего вечера я не помнил), появился дядя.
«Ты успокоился?» – спросил он.
«Вы убили его», – ответил я.
«Нет, – дядя покачал головой. – Его убили люди, получавшие от этого удовольствие. Ты же видел – это любительская съемка. Мы просто предоставили твоего друга им и предложили получить удовольствие так, как они посчитают нужным».
«Значит, вы убили его».
Он улыбнулся.
«Не мы, а пороки общества, которые мы пока что не смогли окончательно победить. Люди, которые убили Карла, содержатся под стражей – и в какой-то момент они будут уничтожены. Но пока что они нам нужны, как пример того, чего быть не должно».
Удивительно, но я верил в его слова. С одной стороны, я понимал, что Карла намеренно подсунули этой чудовищной компании (фильм и в самом деле попахивал любительской съемкой, в нем не было дублей, и камеру переставляли с места на места от силы три-четыре раза). С другой стороны, я знал, что, не будь в мире этих зверей, Карл погиб бы гораздо более гуманной смертью – или даже остался бы жив.
«Они звери, друг мой, – продолжил Гюнтер. – Мы могли бы стать такими же, как они, но мы не стали. Мы с тобой – люди, разум которых может превозмочь стремления души и сердца, сиречь настоящие арийцы, гораздо более достойные, нежели обычные люди. Мы – сверхраса, мы – юбер аллес, именно потому что мы можем заменить чувство расчетом, а любовь к отдельно взятому человеку – любовью к человечеству и его благополучию».
Я кивнул. Я понимал его, но мое сердце все еще продолжало бороться с разумом. Оно все еще сжималось в комок при мысли о страшной смерти Карла.
«Я хочу убить их», – сказал я.
«Правильно, – ответил дядя. – И ты сможешь сделать это прямо сейчас. Ты убьешь их и будешь убивать им подобных, чтобы наша раса с каждым поколением становилась чище и сильнее. Я не увижу окончательного триумфа, и ты не увидишь, и твои дети – тоже. Но, возможно, через несколько сотен лет это министерство окончательно потеряет смысл, и тогда во всем мире настанет абсолютный покой, и мы достигнем того, к чему всегда стремился наш великий Вождь, – к обществу абсолютного равенства и толерантности к себе подобным».
Теперь, сидя в огромном кожаном кресле более чем тридцать лет спустя, я думаю о том, что, возможно, Гюнтер относился ко всему с чрезмерным скептицизмом. Мне кажется, что мы завершим нашу миссию гораздо раньше, еще при моей жизни. Я расширил сеть специалистов по невербальному общению – теперь они есть в каждом государственном и частном заведении, они работают почтальонами и продавцами, коммивояжерами и охранниками, они тщательно рассматривают людей, проходящих мимо или останавливающихся поболтать, и отслеживают признаки, характерные для унтерменш. Они видят гомосексуалистов, они видят семитов, они умеют распознавать даже самые крошечные капли крови рейнландских бастардов и очищают наш мир от плевел, пропалывают его, пропускают через наимельчайшее сито из когда-либо созданных человечеством.
Подобных мне – единицы. Единицы способны справиться со своим пороком и превратить его в достоинство. Бок о бок со мной работают люди, страдающие алкоголизмом и наркоманией, работают семиты, славяне, цыгане, темнокожие, метисы – но они арийцы, самые настоящие арийцы, задушившие в себе собственное убожество, свое чудовищное происхождение, свои грязные пороки и ставшие на службу величайшей в мире нации. С каждым годом борьба становится все труднее, потому что мишеней – все меньше и меньше, но пока они есть, мы будем бороться с ними и, если понадобится, положим на алтарь этой борьбы собственные жизни.
Я не могу говорить за руководителей других отделов. Не могу говорить даже за своих непосредственных подчиненных. Но я твердо знаю: если я буду уверен, что в мире больше нет ни одного человека с нетрадиционным взглядом на любовь, если мы сумели выжечь эту заразу каленым железом, если моя миссия закончена, то я возьму свой табельный пистолет и пущу пулю в рот. И моя смерть сделает мир чище, погрузив его в пучину беспощадной, безудержной, безупречной толерантности.
Юрий Бурносов
Москва, двадцать второй
Я не имею ничего против геев, пока они не шлепают меня.
Лиэм Галлахер, группа Oasis.Сиди себе тихо и люби, как ты хочешь.
Алла Пугачева.Матвеев сновал по кабинету, хлопая дверцами шкафов и звеня стеклом, а Воронин сидел в мягком кожаном кресле и снисходительно за ним наблюдал. Он вполне мог себе это позволить: все же столько лет не виделись, и вполне вероятно, что больше и не увиделись бы… Воронин взял со стола пластиковый кубик с логотипом издательства, в котором трудился Матвеев. Редактировал какие-то серии, что-то, связанное с образовательной литературой, кажется. В служебные дела приятеля Воронин никогда не совался, зная его в основном как бывшего сокурсника и как весьма медленного и малопродуктивного писателя-фантаста. Коллегу, короче говоря.
За всю жизнь Матвеев написал три книги, две из которых издали (не в его издательстве, что характерно), а третью не взяли за отсутствием внятных продаж первых двух. Впрочем, за прошедшие годы все могло измениться – вдруг Матвеев уже Донцову переплюнул по количеству написанного?
– Серега, ты все же не представляешь, как я рад тебя видеть, – тем временем в который уже раз повторил Матвеев, наливая коньяк. – Ничего, что я в обычные стаканы? Для коньяка нужны рюмки в виде тюльпана или бокалы, ну, ты знаешь… А у меня секретарша на больничном, черт ее знает, куда она бокалы засунула…
– Уймись, – благодушно сказал Воронин. – Мне небось и нельзя коньяк-то.
– Можно! – воскликнул Матвеев. – Можно! Даже нужно, в медицинских пропорциях, разумеется. Я у доктора спрашивал специально.
– Раз нужно, тогда за встречу.
Воронин взял стакан, втянул ноздрями острый и, как выяснилось, совершенно позабытый аромат. Не удержался и громко чихнул. Матвеев засмеялся.
– За встречу и за твое здоровье, Серега, – сказал он, чокаясь.
Воронин выпил мелкими глоточками, выдохнул горячий воздух и покрутил головой.
– Хороший коньяк ключница твоя делает, Федор.
– Не ключница, а республика Армения. – Матвеев быстро налил еще по стакану, подтолкнул к Воронину радостно-оранжевого цвета блюдце с ломтиками айвы, лимона и яблока. – Слушай, как же я рад тебя видеть…
– Я сам рад себя видеть, – несколько сварливо произнес Воронин. – Хватит уже восхищаться. Что я тебе, Нефертити? Ну, повалялся в коме, с кем не бывает…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
