Пункты плана расшифровываются следующим образом. Зинка – оставшаяся на базе собака, которой следовало привезти из города что-нибудь вкусное. Эльвира, повариха моей маленькой геологоразведочной партии, была недавно крепко покалечена своим мужем. Ее следовало навестить в здешней больнице, где она находилась на излечении. Дима – это Дима П., мой друг недавних студенческих времен, в тот день именинник, ожидавший моей поздравительной телеграммы.
Десять магазинных котлет для Зинки по 6 коп. за штуку были куплены и сунуты в полевую сумку. Эльвира получила гостинец – консервированный яблочный компот и банку сгущенки. Ее провинившийся муж Клейменов остался с нею в палате каяться. Прочие разбрелись по городу с наказом быть поблизости от базара и машины. Мы с Сашей пришли на почту. Последующие события я стараюсь передать с протокольной точностью, хотя не исключаю, что в прямой речи я не везде точен.
Почта. Бугристые стены выкрашены в рост человека грязно-зеленой масляной краской. Зарешеченное грязное окно на улицу. На стенах – выгоревшие инструкции по заполнению бланков. Слева от входа – телефонная кабина. Рядом – крытый дерматином фанерный стол, на столе чернильница. Обгрызенный табурет. В противоположной от стола стене – окошко в соседнюю комнату, как в собачью конуру, подпираемое грязной деревянной полочкой.
За окошком видим лупоглазую девушку в завитых локонах. Она общается с вами сидя, глядя снизу вверх на вас в окошке. На ней надето что-то ситцевое. Я был в таком возрасте, что немедленно уставился в смелый вырез в ее ситце, где красовался предмет гордости местных девушек – розовый атласный лифчик.
С трудом оторвав взгляд от лифчика, в глубине большой комнаты видим все богатство районного центра коммуникаций: стрекочущий телеграфный аппарат и стойку ручной телефонной станции с телефонисткой. Наконец, у дальней стены – большой черный стол с грузной начальницей за ним. На начальнице темно-коричневое платье с кружевным воротником. Ни дать ни взять учительница начальных классов Марьванна.
Ее руководящее положение обозначил бледно-зеленый телеграфный бланк, который я только что заполнил. Бланк лег перед ней на стол, проплыв от лупоглазой через телефонистку и телеграфистку. Каждая из них, пробежав глазами текст, хмыкала и коротко взглядывала на меня в окошке. Начальница Марьванна тоже прочла бланк, зыркнула в мою сторону, что-то буркнула и направила его назад по той же траектории. Со словами «мы не можем это принять» ситцевая барышня протянула мне его обратно.
Они были правы. В телеграмме, прямо скажем, был шпионский текст, в котором вместо «поздравляю» и «желаю» фигурировали какие-то «развесистая чинара» и «23 звезды» (по количеству лет именинника). Они были правы, но я вошел в раж. Исписал несколько бланков другими вариантами «шпионского текста». И раз за разом мои телеграммы справедливо отвергались бдительными почтмейстерами. К тому моменту, как был принят приемлемый для них вариант, Марьванна лоснилась потом. Лупоглазая меня ненавидела. И Саша тянул за рукав – мол, хватит уже.
Под конец я сунулся в окошко как можно дальше и, по-учительски жестикулируя пальцем у виска, произнес речь: «Сталин умер много лет назад. На дворе другие времена. Хватит бояться» и так далее в том же духе. В ответ раздалось бормотание, тяжелое, как непропеченный хлеб: «Позвонить куда следует». И в самом деле, они позвонили.
ДВОЕ В КЕПКАХ
Выйдя из почты, мы неторопливо двигались по пыльной улице к базару. До назначенных к отъезду трех часов дня оставалось еще два часа. Я шел и думал две радостные мысли: хорошо, что все запланированное удалось, и как хорошо, что остается время на книжный магазин. Я был, как мне сегодня кажется, наполнен тем беспричинным счастьем, которое черпается из полноты ощущений свободы и твоих безграничных возможностей.
Эти подробности – не выдумка. Я их помню потому, что в тот момент, когда мы поравнялись с автобусной станцией и перед нами со словами: «Пройдемте» возникли двое в кепках, мой запоминающий инструментарий заработал в полную силу.
Белоглазый, нездорового облика капитан и плюгавый, мелколицый, размером головы никак не более 52-го. Обоим лет по 45-50. Определенно, оба – менты, чей жизненный путь протекал в системе ГУЛАГа. К тому времени советская милиция уже переоделась в серые мундиры: брюки, кители с отложным воротом, галстуки – все стало серым. Но в провинции они еще донашивали синее – галифе и глухие кители со стоячими воротниками. Водянистые глаза палача вполне могли быть у какого-нибудь заштатного собаковода. Но тускло-застиранное синее галифе и чищенные-перечищенные хромовые сапоги ясно говорили, что перед вами мент.
Последовала короткая перепалка («пройдемте» – «куда?» – «там узнаешь» – «попрошу не тыкать»), которая закончилась крепким захватом под локоть и волоком в заднюю комнату автостанции. Там капитан показал свое удостоверение, после чего отобрал документы и тщательно нас обыскал. «Не дергайся, не девушка», – шипел он, когда шарил по промежности. «Что здесь?» – ткнул он пальцем в полевую сумку. «Котлеты», – ответил я. Он мигнул плюгавому. Тот проверил и подтвердил, что да, котлеты.
Пять секунд – столько времени заняло у плюгавого открыть сумку, вынуть бумажный сверток, проткнуть его насквозь пальцем, не разворачивая бумагу, и сунуть обратно в полевую сумку. Вдвое дольше происходило внимательное обнюхивание пальца.
Этот кадр с плюгавым нюхачом намертво впечатался в мою память: брови сдвинуты, глаза скошены; по-собачьи мелко-мелко втягивая воздух, он ведет носом вдоль неподвижного указательного пальца, испачканного грязно-серыми крошками котлетной дряни.
...Мы с Сашей сидим, откинувшись на лавке у стены в предварительной кутузке комендатуры. Плюгавый стоит в проеме открытой двери и неотрывно сверлит нас глазами, быстро переводя взгляд с одного на другого.
Весь его облик говорил: я на посту, я бдю враждебный элемент. Сверление взглядом – такова манера сверки подозреваемого с картотекой преступников, каковую истинный чекист всегда содержит наготове в своей профессиональной памяти.
Наконец, он издал торжествующий возглас. Обернулся к своим ментам за дверью, объявил тонким голосом: «Сидел!» и указал на Сашу.
– Не-е-ет, – в тон ему проблеял тот.
– А я говорю, сидел. В 58 году! – плюгавый скороговоркой произнес название какой-то зоны.
– В 58-м мне было всего 14 лет.
– А я говорю, все равно сидел.
Мы оба весело рассмеялись. В этот момент вошел капитан и увел меня на допрос. Саша остался сидеть на лавке, закинув ногу на ногу и посмеиваясь. Смеяться ему оставалось недолго. Нет сомнения, он, как и я, не сидел и вообще не имел с ними контактов. Будь это иначе, мы бы знали, что смеющийся над ментами очень рискует, в чем Саше предстояло вскоре убедиться.
ИВАН ГЕОРГИЕВИЧ В САРЫОЗЕКЕ
Комендатура помещалась в одном из станционных бараков, длинном одноэтажном здании с единственным входом в торце, под двухскатной, крытой шифером крышей с рядами печных труб на ней. Барак – наиболее популярный в той стране до недавнего времени архитектурный стиль. Данное строение относилось к поздне-барачному рококо, ибо несло наличники вокруг зарешеченных окон.
В узкой комнате – единственное окно, печка у двери и пять столов вдоль стен. Плохо побеленная печка застлана газетами, на ней горка папок, чайник, грязная посуда. У окна справа сидит светловолосый майор в авиационных погонах и со значком педагогического института на кителе (ромбик с книжечкой), что является точным признаком армейского политработника. После некоторой заминки я посажен на табуретку в проходе у двери, между печкой и пятым столом, за которым сидит белоглазый капитан. Он остался, как был, в кепке. Рядом с ним – допрашивающий меня казах с короткой шеей. Под потолком горит лампочка без абажура, несмотря на солнечный день снаружи. Накурено. Стены, окрашенные синей масляной краской, делают лица мертвенными.
Допрос начался с того, что капитан первым делом выбил из-под меня табурет и не торопясь протиснулся на свое место за столом. В этом и состояла заминка. Несколько секунд, пока я барахтался на полу, они молча взирали на меня сверху волчьими глазами без выражения.
Я тогда подумал, что эти люди никак не «монтируются» с женой и детьми, в нормальном доме. Нельзя представить себе, что человек с таким волчьим лицом, похохатывая, читает вслух книжку женщине, а она смеется вместе с ним и весело шинкует капусту, колыша грудями под блузкой. Или что он азартно гоняет с детьми мяч во дворе. Этому человеку подходит как раз остервенело пороть ребенка армейским ремнем. И эта синяя комната с голой лампочкой под потолком подходит. После работы он не домой идет, а глушит водку на рабочем месте. Ночует здесь же или в каптерке на раскладушке. Мочится в выставленное за дверью ведро. А утром в то же ведро блюет.
