Ко мне он был невнимателен, дома читал газеты или слушал музыку. Часто задумывался. Как и прежде, он был крепким мужчиной, но теперь казался полноватым, вялым, утратившим радостное восприятие жизни. О том, чтобы заикнуться перед отцом о Всемирной выставке, я и не помышлял. Приставать с этим к матери я тоже не решался: она почти все время была не в духе, ее донимали всевозможные боли и недуги. Много неприятностей доставляло ей плечо — оно у нее временами воспалялось, и она даже носила иногда руку на перевязи. Часто отдыхала на диване; на пианино с больным плечом играть стало трудно.
А потом мне сказали, что мы из нашего дома переезжаем. Причина выставлялась та, что Дональд с нами больше не живет и нам троим такая большая квартира ни к чему. Кроме того, домохозяин на новый срок аренды собирается потребовать увеличения платы, и это будут просто выброшенные деньги.
Мать нашла для нас как раз такую, как нужно, квартиру и сводила меня посмотреть ее, пока там работают маляры. Новый наш дом стоял на Большой Магистрали. Мать встретила меня после школы. Севернее 174-й улицы Истберн-авеню поднимается в гору. Мы потащились вверх по Истберн мимо четырех- и шестиэтажных дешевых многоквартирников: лифтов нет, дворы-колодцы и задрызганные вестибюли внизу. Наш новый дом стоял на вершине холма, где Истберн сливалась с Магистралью и одновременно со 175-й улицей — шестиэтажное здание бурого кирпича, треугольное в плане и острым углом обращенное к перекрестку, как знаменитый небоскреб «Утюг» на Манхэттене. Отец высказал это лестное сравнение для поднятия духа, когда узнал, что я собираюсь пойти взглянуть.
Квартира была на втором этаже, всего один лестничный марш вверх. Входишь сперва в узкий темный коридор, потом в прихожую. Из прихожей дверь в одну сторону ведет в гостиную, а в другую — в маленькую кухоньку и такую же маленькую столовую. В кухне на стремянке работал маляр. Другой маляр заканчивал работу в ванной. Потом снова тесный коридор, и наконец в самом узком треугольном конце здания спальня. Тут три окна, по одному в каждой внешней стене. Внизу как раз та остановка, где мы садились на автобус, чтобы ехать по Магистрали в гости к бабушке с дедушкой.
— Смотри, — сказала мать, когда я выглянул в окно, — какой замечательный вид. Когда на Магистрали парад, можно из окна все-все видеть. Столько света, воздуха! И в школу тебе будет не дальше, чем было прежде. Чудесная широкая улица, и деревья есть, ну просто прелесть, а не улица. Уж если где и жить, так только здесь. Здорово нам повезло.
Но я-то знал, что у нее было на сердце. Мне было больно смотреть на эти ее усилия — она бодрилась, стараясь отыскать повод порадоваться очередной мелочи, хотя было видно, как она переживает. У нас не было больше средств обеспечивать себе прежний уровень. И еще одним признаком глубины нашего падения являлось ее нежелание открыто признать его.
— Что ж, единственное, с чем нам придется смириться, так это с нехваткой встроенных шкафов, — сказала она.
Я всегда любил маму за ее жесткий реализм, за то, что она никогда не прибегала к малодушным иносказаниям. И теперь, когда она бродила по тесным закоулкам новой квартиры, разглагольствуя о том, почему здесь так замечательно, так удобно будет жить, я почувствовал настоящее уныние. Казалось, здесь и повернуться-то негде! Прежде мне не приходилось жить нигде, кроме как в частном доме рядом с парком. Магистраль была широкой транспортной артерией с островками безопасности посередине и шестирядным движением: два внешних ряда для местного транспорта и четыре внутренних для движения на повышенных скоростях. Островки безопасности обсажены деревьями. Вся противоположная сторона улицы была непрерывной стеной многоквартирных домов — и к югу, и к северу, сколько хватает глаз. Из тех, кто там живет, я никого не знал, не знал даже вообще, есть ли там ребята моего возраста.
Сам переезд произошел, когда я был в школе. В то утро я встал со своей прежней кровати в своей прежней комнате, причем все было как обычно, я позавтракал в кухне, где всегда завтракал, в окна, выходившие в переулок, светило утреннее солнце, посреди огромной кухни, как всегда, стоял старый стол, накрытый клеенкой, а вокруг него деревянные стулья со спинками из отдельных палочек. У одной стены — холодильник с цилиндрическим мотором сверху; у другой — большой эмалированный шкаф, который мать называла «голландской кухней»: выдвижная доска, множество маленьких отделеньиц с дверцами и встроенное сито для муки.
— Еду не забудь, — сказала мать, подавая мне бумажный пакет. — Сандвич с салатом из тунца, твой любимый, и яблоко. Вот десять центов тебе на молоко. После школы сюда уже не возвращайся. Иди в новую квартиру. Через улицу сразу не кидайся, посмотри в обе стороны.
Шлепая по голым половицам и переступая через упакованные картонки с вещами, я вышел из дому. К тротуару как раз подъезжал мебельный фургон.
После уроков, как мне было сказано, я завернул из школьного двора направо, перешел 174-ю улицу, а потом долго взбирался на холм Истберн-авеню по дороге в новую квартиру на Магистрали. Ощущение было очень странное. Я все оборачивался и глядел с холма вниз. Видел, как ребята, выйдя из школы, сворачивают туда, куда и я раньше сворачивал, идя домой.
Дверь была приоткрыта. Мои шаги громко протопали по голому полу. Увидел мать, она сидела в одиночестве среди множества наших вещей, которые смотрелись нелепо в этих новых комнатах с кремовыми стенами (очень модный цвет, сказала мне мать). Мать с усталым видом сидела на диване. Слабо улыбнулась. Весь переезд она ухитрилась провернуть в одиночку, поскольку отцу надо было на работу, а мне в школу.
В новой кухне я по обыкновению выпил стакан молока. Холодильник был нового выпуска — со скругленными углами и мотором, спрятанным где-то сзади. К стене над раковиной подвешены белые металлические полки. Все очень тесно составлено. В кухне почти не было видно пола. Аккуратненько. Компактно. Кухня разделялась перегородками высотой мне по плечо. Перегородки образовывали отделеньице для стола. Стол новый, овальный, с блестящей, под мрамор, крышкой; вокруг четыре стула.
Вот об этой современности обстановки мы и поговорили; о ней, а также об умеренности платы и всяческих уступках, которыми домовладелец вознаграждал нас за решение въехать.
Новая гостиная была набита до отказа. Еще бы — зоммеровское пианино, диван, кресла, торшеры, напольный приемник, проигрыватель, ковер, приставные столики, да плюс еще всяческие побрякушки. У стены под прямым углом к старому дивану с ампирной гнутой спинкой стоял новый квадратный двухподушечный диванчик с высокими квадратными подлокотниками; его можно было раскладывать, превращая в кровать. Тут будут спать родители. Прощай, оливковая кровать с цветочным фризом на спинке. Мне отходила треугольная комната над автобусной остановкой. Там стояли две односпальные кровати. Приезжая домой, Дональд будет жить в одной комнате со мной.
Каждый день по дороге из школы я все полней исследовал окрестности. Магистраль, как я заметил, была проложена по гребню; если бы не дома, если бы вернуть землю к первозданному состоянию, Магистраль служила бы водоразделом между двумя долинами — на западе той, где проходила теперь Джером-авеню, и несколько менее резко выраженной на востоке. Здесь, наверху, присутствовало некое особое освещение. Чуть холодноватое. Тут не было зеленых живых изгородей, не было лужаек. Мы парили на высоте второго этажа над безразличной улицей, кругом было много неба и постоянный шум транспорта. На другой стороне 175-й улицы, с нашей же стороны Магистрали, была Пилигримова церковь; по воскресеньям на ней звонил колокол. А на другой стороне Магистрали, в одном квартале к югу была новая средняя школа, в которую мне предстояло ходить, когда я закончу шестой класс в 70-й начальной. На этом прерывалась последняя моя связь с парком «Клермонт», с нашей старой улицей и школьным двором.
Понимая охватившее меня чувство заброшенности, мать несколько смягчила правила насчет моего возвращения домой сразу после уроков. Даже согласилась, чтобы я ходил в гости к Мег. Я должен был лишь предупредить ее с утра, если собираюсь задержаться в старых обиталищах и поиграть с приятелями. В результате я играл в ступбол и панчбол не переодеваясь — в той же белой рубашке и бордовом галстучке, в которых ходил в школу. Домой приходил с вылезшей из штанов рубахой, обвязавшись рукавами свитера вокруг пояса, и со спадающими штанами. Мать, которой приходилось все это стирать на маленькой ребристой доске, засунутой в раковину в тесной кухне, не жаловалась. Скучая по Дональду, она ослабила в отношении меня тиски дисциплины. Она тоже находила, чем себя занять в нашей старой округе, и два вечера в неделю проводила в женском хоре при маунт-иденской синагоге.
