Джеймисон кивнул.
— Предположим, опухоль доброкачественная. Тогда составит ли большую разницу, если мы отложим на пару недель?
— Ну… — неохотно сказал Джеймисон. — Будут боли; а в остальном — нет, очень большой разницы не составит, я думаю.
— Хорошо, — продолжил Стоунер. — Теперь предположим, у меня то, чего вы опасаетесь. В этом случае две недели составят большую разницу?
После долгой паузы Джеймисон ответил почти сердито:
— Нет, думаю, не составят.
— Тогда, — рассудительно сказал Стоунер, — я пару недель подожду. Мне надо закончить кое-какие рабочие дела.
— Я этого не советую, как вы понимаете, — сказал Джеймисон. — Никоим образом не советую.
— Понимаю, — отозвался Стоунер. — И последнее, доктор. Прошу вас никому об этом не говорить.
— Не буду, — пообещал Джеймисон и с ноткой теплоты добавил: — Разумеется, не буду.
Он слегка изменил диету, которую назначил раньше, прописал новые таблетки и назвал Стоунеру дату, когда он должен явиться в больницу.
Стоунер ничего не чувствовал; казалось, врач сообщил ему всего-навсего о мелкой неприятности, о небольшом затруднении, с которым ему, Стоунеру, надо будет справиться, чтобы как следует сделать все, что от него требуется. Ему подумалось, что очень уж близко к концу учебного года это происходит; Ломаксу вряд ли легко будет найти ему замену.
От таблетки, которую он принял у врача, у него началось легкое головокружение, довольно приятное, как ни странно. Чувство времени слегка нарушилось; вдруг он обнаружил, что стоит на паркетном полу длинного коридора на первом этаже Джесси-Холла. В ушах негромко, неровно шумело, точно какая-то птица вдали махала крыльями; в сумрачном коридоре свет из невидимого источника становился, казалось, то ярче, то тусклее в такт с биением сердца; он аккуратно, контролируя себя, двинулся в полусвет-полутьму, и на каждый шаг его чуткая плоть отзывалась покалыванием.
Теперь он стоял перед лестницей на второй этаж; ступени были мраморные, с вытоптанными за десятилетия плавными углублениями по самой середине. А в тот день — сколько лет прошло с тех пор? — лестница была ровная, почти новая. В день, когда он стоял здесь в первый раз, глядя, как сейчас, вверх на череду ступеней и задаваясь вопросом, куда они его приведут. Он подумал о времени, о его плавном течении. Аккуратно поставил ногу в первое гладкое углубление и начал подниматься.
И вот он уже в приемной перед кабинетом Гордона Финча. «Вы знаете, декан Финч уже собрался уходить», — сказала секретарша. Он рассеянно кивнул, улыбнулся ей и вошел в кабинет.
— Гордон, — приветливо проговорил он, все еще улыбаясь. — Не бойся, я тебя надолго не задержу.
Финч рефлекторно улыбнулся в ответ; глаза у него были усталые.
— Садись, Билл, садись, очень рад.
— Я тебя надолго не задержу, — повторил Стоунер; он почувствовал, что голос странно крепнет. — Дело в том, что я передумал насчет ухода на пенсию. Знаю, что причиняю неудобство; извини, что так поздно, но… я все же считаю, так будет лучше. В конце этого семестра я заканчиваю.
Лицо Финча плавало перед ним, круглое, изумленное.
— Какого черта? — сказал он. — Что, кто-то на тебя давит?
— Никто не давит, — ответил Стоунер. — Это мое решение. Просто… я понял, что мне и правда нужен досуг кое для каких занятий. И отдых мне тоже не помешает, — рассудительно добавил он.
Финч был раздосадован, и Стоунер понимал, что он раздосадован не без причины. Он смутно услышал, что бормочет еще одно извинение; он чувствовал, что с лица до сих пор не сошла глупая улыбка.
— Ладно, — сказал Финч. — Я думаю, сейчас еще не поздно. Завтра же начну готовить бумаги. Надеюсь, ты все, что надо, знаешь о размере пенсии, о страховке и прочем?
— Да, конечно, — подтвердил Стоунер. — Об этом я подумал. Тут все в порядке.
Финч посмотрел на часы:
— Ты знаешь, Билл, я опаздываю. Загляни завтра-послезавтра, и мы обсудим все детали. А пока… я считаю, надо поставить в известность Ломакса. Я позвоню ему вечером. — Он ухмыльнулся. — Боюсь, тебе удалось сделать ему приятное.
— Да, — согласился Стоунер. — Боюсь, удалось.
За две недели до больницы надо было очень много успеть, но он посчитал, что справится. Он отменил занятия на два последующих дня и пригласил на консультации всех студентов и аспирантов, которые под его руководством вели независимые исследования, писали дипломные работы и диссертации. Он написал для них подробные указания, которые должны были помочь им довести работу до конца, и оставил копии указаний в почтовом ящике Ломакса. Он успокоил тех, кто запаниковал, считая себя брошенным на произвол судьбы, и ободрил тех, кто боялся перейти к другому руководителю. Он обнаружил, что таблетки, прописанные врачом, уменьшают боль, но при этом снижают ясность мышления; поэтому днем, когда он имел дело с учащимися, и вечером, когда в огромном количестве читал их неоконченные работы, он принимал таблетки лишь в тех случаях, когда боль была сильной и отвлекала от работы.
Через два дня после того, как он объявил об уходе, в самый разгар рабочего дня ему позвонил Гордон Финч:
— Билл, это Гордон. Послушай, тут есть маленькая проблема, я хочу ее с тобой обсудить.
— Что такое? — недовольно спросил Стоунер.
— Ломакс. Он не в силах уразуметь, что ты не из-за него это делаешь.
— Не важно, — сказал Стоунер. — Пусть думает что хочет.
— Погоди, это еще не все. Он планирует торжественный обед и все такое. Говорит, дал слово.
— Ты знаешь, Гордон, я очень занят сейчас. Ты не мог бы как-нибудь это пресечь?
— Я пытался, но он делает все через кафедру. Если ты хочешь, чтобы я пригласил его на разговор, я приглашу; но тогда и ты должен здесь быть. Когда он такой, мне очень трудно иметь с ним дело.
— Ладно. На какой день намечена эта глупость?
После паузы Финч ответил:
— На пятницу через пятницу. Это будет последний день перед экзаменационной неделей.
— Хорошо, — устало сказал Стоунер. — К тому времени я, вероятно, разберусь с насущными делами, и мне, честно говоря, легче согласиться, чем затевать спор. Пусть делает, что считает нужным.
— И еще одно. Он хочет, чтобы я объявил о присуждении тебе звания почетного профессора, хотя официально его можно будет присудить только в следующем году.
Стоунер почувствовал, что подступает смех.
— Да какая мне разница, — сказал он. — Черт с ним, пусть будет так.
Всю неделю он работал, забывая о времени. В пятницу, как и в предыдущие дни, он работал с восьми утра до десяти вечера. Прочитав последнюю страницу и сделав последнюю пометку, он откинулся на спинку стула; свет настольной лампы ударил ему в глаза, и на мгновение он перестал понимать, где находится. Оглядевшись, увидел, что находится у себя в университетском кабинете. Книги на полках стояли кое-как, отдельные корешки выпирали; в углах стопками громоздились бумаги; ящики шкафов были выдвинуты, в них царил беспорядок. Нехорошо, подумал он, надо прибраться. «На следующей неделе, — сказал он себе. — На следующей неделе».
Хватит ли сил дойти до дому? Даже дыхание давалось с трудом. Он вымел из головы лишние мысли, сосредоточился на руках и ногах, заставил их шевелиться. Встал и не дал себе покачнуться. Погасил настольную лампу и не двигался, пока глазам не стало довольно лунного света из-за окна. После этого пошел, медленно и аккуратно, сначала по темным коридорам, потом по тихим улицам к своему дому.
Окна в нем горели; Эдит не спала. Он собрал последние силы, поднялся на крыльцо и вошел в гостиную. Тут он понял, что дальше идти не сможет; доковылял до дивана и сел. Немного отдохнув, смог поднять руку, сунуть ее в жилетный карман и вынуть таблетки. Взял одну в рот и проглотил без воды; за ней вторую. Таблетки были горькие, но какой-то почти приятной горечью.
Вдруг до него дошло, что Эдит в комнате, что она уже некоторое время по ней расхаживает; он очень надеялся, что она не пыталась начать с ним разговор. Когда боль отступила и сил стало чуть больше, он понял, что не пыталась; ее лицо было неподвижной маской, ноздри сужены, рот поджат, походка деревянная, злая. Он заговорил было с ней, но побоялся, что подведет голос. Почему она злится? Он не знал, он давно ее такой не видел.
Наконец она перестала ходить туда-сюда и повернулась к нему; ее руки были опущены и сжаты в кулаки. Она спросила:
— Ну? Так и будешь молчать?
Он откашлялся и заставил зрение сфокусироваться.
— Извини, Эдит. — Он слышал свой голос, он был тихий, но твердый. — Я немного устал, вот и все.
— Так ты и сейчас не собирался ничего говорить? Какая черствость! Тебе не приходило в голову, что я имею право знать?
Несколько секунд он сидел озадаченный. Потом кивнул. Будь у него больше сил, он рассердился бы.
