Это мало утешило пленника.
— Я хочу домой сейчас, — резко возразил он.
— Пожалуйста, — мягко ответил Лаймонд. — О, пожалуйста. Когда захотите. По частям. Пейте лучше и учитесь быть благодарным.
Господин Крауч, вынужденный подчиниться силе, выпил. Лаймонд повернулся к нему спиной, подошел к столу и стал перебирать разбросанные карты.
— Карты — это слепая удача, счастливый случай и ловкая сдача. Становись картежником, если тебе того хочется, Рыжик, только не смотри на меня, как нашкодивший котенок. Джонни, твои цыгане все здесь?
— В миле отсюда.
— Прекрасно. Изгоним скуку из этой ночи. Скотт, в какие пороки, кроме азартных игр, вовлекает тебя Терки?
— Пороки! — воскликнул возмущенный Терки.
— Отклонения от общепринятой морали, — пояснил Лаймонд. — Отвлечения и забавы.
— Ах, забавы, — понимающе сказал Мэт. — С забавами у нас туго. С той ночи в Остриче так и не было ни одной.
Скотт, весь пунцовый, проговорил с вызовом:
— Я никогда не был в Остриче.
В глазах Лаймонда засверкали знакомые искорки.
— Хозяйка Острича — простая женщина, которая принимает мужчин, падких до греха. Вопрос: ищем ли мы безумных услад? Ответ; да, ищем. — Он обвел всех троих искрящимся взглядом. — Так отправимся же в рай, где каждого из нас ждет восемьдесят жен — и все девственницы. Отправимся прямо сейчас. Скотт, как ты? — Глаза Уилла засветились. Он кивнул. — Мэтью? Ну еще бы. А Джонни и так ехал туда.
Джонни Булло улыбнулся и проговорил сквозь зубы:
— Именно.
Скотт, чей взгляд Лаймонд снова поймал на себе, покраснел как рак. Лаймонд задумчиво обратился к нему:
— Так ты очень хочешь ехать? Эти змеи убивают мужчин и пожирают их, рыдая.
Изо всех сил стараясь не ударить в грязь лицом, Скотт процитировал Рабле:
— «Но воронов, попугаев, скворцов они превращают в поэтов».
— Нет, — сказал Лаймонд, — попугаев они разрывают на части.
Четыре человека и цыганский табор добрались до гостиницы Острич в полночь, в густом тумане. Весь долгий путь Уилл Скотт держался рядом с Булло. С самого начала гнедой конь Лаймонда затерялся в толпе цыган; вспышки приглушенного смеха и обрывки песен то и дело доносились оттуда. Терки Мэт, сросшийся со своим конем, ехал в одиночестве. Булло, скакавший рядом со Скоттом, чутко прислушивался к звукам, долетавшим из высокой травы. Один раз со сверхъестественной проницательностью, какую Скотт подмечал в нем и раньше, Булло сказал:
— Он сегодня закусил удила. — И это настолько совпадало с мыслями юноши, что тот даже не повернул головы.
Лаймонд для Скотта стал центром мира. Ни непритязательная сердечность, царившая в Бранксхолме, ни утонченность Лувра, ни разнузданная, двусмысленная чувственность Холируда не подготовили его к той нечеловеческой жестокости, какую он нашел в Лаймонде. Подчиненным Лаймонда казалось, что тот никогда не бывает больным или усталым, встревоженным, огорченным или разочарованным; даже гнев, похоже, никогда не брал верха над ним. Если он отдыхал, то делал это в одиночестве, если спал, то непременно располагался в сторонке.
— Мне иногда кажется, что он вообще не человек, — высказал Уилл вслух свою мысль. — Наверное, он весь состоит из винтиков.
В тумане блеснула белозубая ухмылка.
— В сентябре я сам убедился, насколько он человек. Помнится, у тебя тоже была шишка на голове после стычки с Калтером и Эрскином?
Лошадь Скотта запнулась, он чертыхнулся, пришпорил ее и сказал:
— Я тогда четыре дня провалялся. Ты хочешь сказать, что и Лаймонду попало?
— Как самому обыкновенному человеку. Камнем. Уж и намаялись мы с Мэтом, когда пытались привезти атамана назад. Пришлось-таки оставить его в кустах: Калтер и все остальные набросились на нас, как клопы в богадельне. А когда опасность миновала и мы явились за ним, неуязвимый Лаймонд скрылся. Конечно, потом мы нашли его.
— Где?
— Говорить об этом было бы не очень красиво, в особенности когда два заинтересованных лица находятся поблизости. Если ты помнишь, вернувшись, мы и словом не обмолвились о ране Лаймонда. Ведь он, как ты и сказал, должен оставаться всемогущим. В субботу я еду в Эдинбург, а когда вернусь, расскажу тебе эту историю — она тебя просто очарует. Может быть, ты даже захочешь написать поэму о том, как Лаймонд провел дни после Аннана. Прелестная история.
Скотт, уловив язвительность в голосе цыгана, тихо улыбнулся самому себе и поехал дальше. Они старались двигаться по высокогорью, где туман был не таким густым, а дорога не так разбита. Вскоре вересковые заросли и мокрые папоротники Шотландии сменились английскими вереском и папоротниками. Путники пересекли границу и поехали молча по высокой сухой траве. Белизна тумана сменилась чернотой ночи: день закончился, и они одолели последний спуск.
И вдруг в тумане перед ними засверкали огни. Всадники приблизились, и огни стали принимать очертания окон, в которых горели фонари и свечи, открытой двери; до них стали доноситься звуки музыки, слабые голоса; появился теплый, навязчивый запах жареного мяса, смешанный почему-то с мускусом. Показался двор, кишащий конюхами, приводившими и уводившими лошадей, и, наконец, огромный силуэт в дверном проеме: невероятно полная женщина со свежим детским лицом, которая протянула к Лаймонду напудренные руки.
— Неужто это ты… и Джонни! Вернулись! Господи, а мы уж думали, что все нас забыли.
— Поэтому-то мы и пришли, — сказал Лаймонд. Глаза его синели, как море, и в них сияла небесная кротость. — Рыжик, это и есть гостиница Острич. Так что прыгай, мой Уилли, радуйся, Уилли, Англия — твоя и моя. — Легкой походкой он подошел к двери, сгреб в охапку монументальную хозяйку, которая сердечно расцеловала его и обняла за плечи пухлыми руками, а потом оба исчезли в доме.
Скотт заметил, что Джонни Булло смотрит на него с насмешливым блеском в карих глазах.
— Идем, — сказал Джонни. — Нам тоже можно.
В утро перед сражением солдаты часто вспоминали квадратную залу Острича. Высотою в два этажа, она вся была увешана шелковыми занавесями; на двух вертелах, крутившихся над огнем, можно было зажарить по целому быку, а за переполненными столами рекой лилось вино. Все удовольствия, какие только мог пожелать досужий человек, он находил в Остриче. Те, кто стеснялся спать при людях, могли подняться на галерею второго этажа, где располагались отдельные комнаты.
В общем зале сверкали свечи. Раздавалась цыганская музыка, и в глазах рябило от пестрых нарядов. На фоне ярках ковров и фресок, украшавших стены, показывали свое искусство акробаты, арфисты, обезьяны, медведи, певцы, собаки, актеры и мимы. Громкий смех и голоса, рокот барабанов и гитар отдавались под сводами. Повсюду витали ароматы острых приправ. Между столами легко, словно яркие птицы, порхали женщины.
