Закончив очередную бранную тираду, старичок вдруг невероятно напрягся и начал разжимать пальцы, чтобы выпустить из руки цепь.
Вадим следил за ним с нарастающим любопытством. Казалось, распрямлять пальцы и снимать их по одному из цепи представляло для старичка невероятную трудность. Обычно с таким трудом удерживают нечто тяжелое или брыкающееся, но здесь все происходило с точностью до наоборот.
Внезапно Вершкову сделалось очевидно, что старичок почти не замечал встреченных им людей. Весь диалог велся им почти машинально, а в уме и сердце странненького деда происходила совершенно другая, скрытая от глаз, работа. И теперь они присутствуют при завершении этой работы. Пальцы разжимают судорожную хватку. Цепь освобождается.
Вот последний остался, мизинец. Интересно, почему животное не дернется, не освободится, ведь на одном только старческом мизинчике и держится. Но ничего подобного не происходило. Зверь как будто понимал происходящее и ждал.
Мизинец свело судорогой. Старичок по-собачьи наклонил голову и начал грызть его голыми деснами. Потом поднял лицо, все в слюне. Палец шевельнулся и опустился. Цепь упала.
Зверь заревел, вздыбил шерсть и шагнул вперед на задних лапах. Его морда сразу изменила выражение. Вместо сонного любопытства на ней появился лютый голод. Желтые клыки обнажились, глаза ушли глубоко под лоб и принялись испытующе сверлить окружающих. Затем он упал на четыре лапы и побежал вперед.
Люди инстинктивно шарахнулись в сторону. Один только Гаврильчиков, стряхнув с плеча руку стрельца, шагнул навстречу животному.
— Вон! — вне себя крикнул он. — Пошел отсюда! Тварь!
Он топнул на зверя ногой. Зверь от неожиданности присел, прижал уши, и вид у него сделался глупый. Затем он вдруг заскулил и улегся у ног Гаврильчикова. Тот усмехнулся, запустил руку в шерсть на загривке животного.
— Вот и все, — объявил он. — Видите? Нет ничего проще. Нужно просто чувствовать себя выше бессловесной твари, и она сразу поймет…
Вершков вспомнил рассуждение, которое приводил Лавр в беседах с Харузиным.
Лавр говорил, что в раю звери подчинялись Адаму, потому что Адам был безгрешен. Но после грехопадения животные ощутили от человека некий запах, который говорил им: «Вот существо, практически равное тебе, — ты не обязан ему повиноваться, ты можешь его съесть, как он может съесть тебя!» И только некоторые святые могут общаться с птицами и зверями так, как это, по идее, происходит в раю. Потому что при виде этих святых звери чуют запах Адама. Запах святости. Например, у Иеронима был ручной лев, у Серафима — медведь, Франциск Ассизский разговаривал с птицами, а Антоний Падуанский — вообще с рыбами… (Разумеется, этих святых Лавр не знал — их вспомнили общими усилиями Харузин и Вершков).
Но что же тогда получается? Получается, что купец Гаврильчиков — неведомый миру святой подвижник?
Невозможно. Потому что это Гаврильчиков убил Жилу Аникеева, украл десять штук сукна и угнал баржу. И сделал он все это сам, один. Такие, как он, не любят вмешивать в свои дела еще кого-нибудь. Подобные люди не доверяют никому, кроме собственной персоны.
Так почему же зверь повиновался ему?
Вадим задумался. Вот достойная загадка! Похлеще тех, что были в стареньких «Науках и жизнях», которые одним дождливым летом обнаружились на дачном чердаке и скрашивали существование семьи…
Зверь между тем открыто ластился к Гаврильчикову. Старичок куда-то пропал. Напрасно Вершков и один из стрельцов все время оборачивались и окидывали местность взглядом в поисках чудного старикана — его как корова языком слизала.
Встретившись с Вадимом глазами, стрелец сказал:
— Что-то у меня сердце не на месте. Нехорошо здесь. Пойду я, гляну — что и как. Непонятный старикашка, от него мурашки по всему телу и мороз на коже.
— Иди, — сказал Вадим. — Только…
Стрелец, уже сделавший шаг в сторону, замер, явно испуганный.
— Что?
— Если что увидишь — громко не кричи. Скажешь мне на ухо, ладно?
— Ладно, — без облегчения отозвался стрелец.
Он принялся расхаживать по высокой траве, высоко задирая ноги, точно цапля в поисках лягушки. Этот луг весной затоплялся, да и летом оставался влажным, только в середине очень жаркого лета высыхала здесь земля. А нынешнее лето чересчур жарким не назовешь. До глобального потепления климата из-за парникового эффекта еще оставалось без малого полтысячелетия. Влага чавкала под сапогами у стрельца. Прошлогоднее сено, смытое половодьем и развешанное высокой водой по веткам, чуть шевелилось на ветру, точно бороденки выстроившихся в рядок мужичков — ободранных и бедненьких.
Затем под ногой что-то хрустнуло. Стрелец заботливо поднял ногу в сапоге и охнул: он наступил на кость.
Присев, он стал рассматривать находку. Перед ним аккуратной кучкой лежал полный человеческий скелет, увенчанный черепом. Кости были совершенно белоснежными, какими бывают кости чистых от наиболее вопиющих грехов подвижников благочестия. Вся плоть с них давно сошла, и никакого запаха тления они не испускали. Напротив, от них исходило легкое цветочное благоухание. Едва уловимое.
Стрелец перекрестился, постоял несколько секунд, затем догнал прочих участников следственного эксперимента.
— Что нашел? — шепотом спросил его Вадим.
— Кости! — выдохнул стрелец.
— Кости? — удивился Вадим. — В каком смысле?
— В том, что от старикана остались одни кости! Белые. Без мяса, без волос. Просто кости.
— Вероятно, он был мертв все это время, — сказал Вадим, больше самому себе. — Зомби, что ли? В первый раз слышу о возможности существования новгородских зомби! Впрочем, чего только в жизни не случается!
«И если это зомби, то что за зверюгу он водил на поводке? — продолжал раздумье Вадим. — Мнэ-э… Очень и очень странно. Итак, положим, старикан был действительно зомби… Нет, такого не бывает. Я верю в святых, в откровения, в мироточение икон, в приручение диких зверей, даже в электричество. Но в зомби я не верю.
А что, если вся пакость — именно в этом животном? Тогда понятно, почему оно избрало себе в хозяева Гаврильчикова… И вопрос с „Адамом“ снимается сам собой».
Тем временем они уже стояли перед баржей. Надпись «Лубок» сияла на борту.
— Краска свежая, — указал Вадим.
— Я подновляю краску, — фыркнул Гаврильчиков. — Я слежу за своим имуществом! В отличие от некоторых, которым милее шляться по Англии, чем заниматься делами дома… И еще неизвестно, кстати, что он там делает, в этой Англии. Может, злоумышляет… — купец понизил голос: —…против государя?
Вадим размахнулся и попытался дать купцу в морду, но этого у него не получилось. Гаврильчиков, прирожденный новгородец — каким бы он ни был богатым и заносчивым, — и ему, разумеется, не раз приходилось драться на кулаках, стенка на стенку, как любили в Новгороде. Петербургский интеллигент, отпрыск ленинградских интеллигентов, Вершков был, разумеется, куда менее искусен в кулачных науках.
— Но-но, руками не лезь! — рявкнул Гаврильчиков, больше не тая злобы.
— Не понукай, — огрызнулся Вадим, — я тебе не лошадь.
Зверь глухо рычал, сидя у ног купца. А Гаврильчиков вдруг разошелся.
— Явились обыскивать мою баржу! Хорошо, шарьте! Ройтесь! Все равно ничего не найдете! Никогда в жизни вам не догадаться, куда я запрятал сукно, потому что вы все — дураки, вы мне в подметки не годитесь! Вы — холопы, худородные болваны! Вы хуже баб. Набросились всей шайкой на мужчину, — тут он приосанился и метнул на неказистого дьяка горделивый взгляд, — потому что вы — завистники!
— Он признался! — крикнул Вадим. — Все слышали? Он сказал: «Вам не догадаться, куда я запрятал сукно!» Это фактическое признание! А, ага! «Все, что вы скажете, может быть использовано в суде против вас»!
Приказной дьяк отозвался уныло:
— Одно слово против другого — это ничего не решает… Вижу, ты был прав, Вершков. Убийство изменяет все. Закрыть глаза на кражу — это одно, но похерить убийство я не могу…
Он взмахнул рукой, как бы перечеркивая в воздухе нечто, и Вадим вдруг догадался, откуда взялось это странное, неблагозвучное слово «похерить». «Хер» — старинная буква алфавита, «х», крестик. Крест-накрест. Так перечеркивают.
Чирица глубоко вздохнул и закрыл глаза.
Ни дать ни взять — птичка в клетке. Грустная птичка, которую даже отборный корм для попугайчиков не радует.
— Пока мы не отыщем сукно, у нас не будет никаких улик, — сказал Чирица. — А он говорит, что сукно мы не отыщем.
— Старый контрабандный трюк, — фыркнул Вадим. Он ощущал невероятный подъем. — На барже есть паруса? Интересно, из какой ткани они сделаны?
Гаврильчиков неожиданно изменился в лице. Он заревел и бросился на Вадима с растопыренными пальцами, норовя ухватить его за горло. Двое стрельцов повисли на купце и с трудом его одолели. Зверь метался, звеня цепью, по земле и норовил ухватить людей за ноги, но почему-то никого не покусал. Поверженный Степан Семенович хрипел на земле. Он больше не был благообразен. Он выглядел жутко и дико, как будто вдруг взбесился.
