Я задумался.
- Мне кажется, это прекрасная мысль, - наконец сказал я. - Скажите Зецлеру, чтобы он попробовал сделать так в одной из камер временной установки. В другой пока ничего не меняйте. Это даст нам возможность сравнить и определить экономию кристаллов и времени.
- Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
- Если результат окажется значительным, мы применим этот способ и в бункерах.
Я посмотрел на Пика. Он был немного ниже меня ростом, говорил только тогда, когда к нему обращались, был сдержанным, корректным, рассудительным. Пожалуй, я недостаточно ценил его до сих пор. Помолчав немного, я сказал:
- Что вы делаете на рождество, Пик?
- Ничего особенного.
- Мы с женой устраиваем небольшой вечер и были бы рады видеть у себя вас и фрау Пик.
Я впервые приглашал его к себе. Его бледное лицо слегка порозовело.
- Конечно, господин штурмбанфюрер, - сказал он, - мы будем очень...
Я видел, что он не знает, как закончить свою фразу, и добродушно перебил его:
- Значит, мы ждем вас.
В канун рождества, сразу после полудня, Зецлер попросил меня принять его. После нашего последнего разговора наши отношения внешне не изменились, но видел я его очень мало и только по служебным делам.
Он приветствовал меня поднятием руки, я ответил на его приветствие и предложил ему сесть. Он покачал головой.
- Если позволите, господин штурмбанфюрер, я постою. Я буду краток.
- Как хотите, Зецлер.
Я посмотрел на него. Он сильно изменился: стал еще больше сутулиться, щеки у него ввалились. Меня поразило выражение его глаз. Я мягко спросил:
- В чем дело, Зецлер?
Он глубоко вздохнул, открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, но ничего не ответил. Он был бледен как мел.
- Может, вы все же сядете? - сказал я.
Он снова мотнул головой и тихо проговорил:
- Благодарю вас, господин штурмбанфюрер.
Прошло несколько секунд. Высокий, сутулый, он неподвижно застыл, уставившись на меня лихорадочными глазами. У него был вид призрака.
- Так в чем же дело? - повторил я свой вопрос.
Он снова глубоко вздохнул, сжал челюсти и еле слышно сказал:
- Господин штурмбанфюрер, имею честь просить вас переслать рейхсфюреру СС мой рапорт об отчислении меня на фронт.
Он вынул из кармана рапорт, развернул, словно автомат, сделал два шага вперед, положил его на стол, отступил на два шага и стал навытяжку. Я не притронулся к бумаге.
- Я перешлю ваш рапорт, но с отрицательной резолюцией, - проговорил я.
Он несколько раз моргнул, кадык на его тонкой шее поднялся и опустился - и это все.
Щелкнув каблуками, он повернулся по уставу и направился к двери.
- Зецлер!
Он обернулся.
- До вечера, Зецлер.
Он посмотрел на меня блуждающим взглядом.
- До вечера?
- Вы забыли, что моя жена пригласила вас и фрау Зецлер на елку?
Он переспросил:
- На елку? - И вдруг усмехнулся. - О нет, господин штурмбанфюрер, я не забыл.
- Мы рассчитываем видеть вас сразу после вашего дежурства.
Он кивнул, попрощался и вышел.
Я направился на стройку. Ветер дул с востока, и дым, подымавшийся от рвов в Биркенау, заволок лагерь. Я отозвал Пика в сторонку:
- Что говорят люди об этой вони?
Пик поморщился.
- Жалуются.
- Я вас не об этом спрашиваю.
- Как вам сказать, - смущенно проговорил Пик, - эсэсовцы говорят веем, что это от дубильни, но не знаю, верит ли им кто.
- А заключенные?
- Я даже боюсь расспрашивать переводчиков. Это может навести их на нежелательные мысли.
- Но вы могли бы поболтать с ними как бы между прочим..
- В том-то все и дело, господин штурмбанфюрер, как только я заговариваю с ними об этой вони, они становятся немы как рыбы.
- Плохая примета.
- Я тоже позволил себе так подумать, господин штурмбанфюрер, - заметил Пик.
Уходя, я чувствовал беспокойство и недовольство собой. Было ясно, что специальная операция не пройдет незамеченной, по крайней мере в самом лагере.
Я направился на плац, где обычно производилась перекличка. По моему приказанию там должны были установить рождественскую елку для заключенных.
Навстречу мне вышел Хагеман - толстый, высокий, важный. Жирные складки под подбородком спускались на его воротник.
- Я взял самую большую елку, какая только была... Ведь плац огромный... - он запыхтел, - и маленькая елка выглядела бы смешно, не правда ли?
Я кивнул головой и подошел к плацу. Елка лежала на земле. Двое заключенных под руководством одного из капо рыли яму. Дежурный и два шарфюрера добродушно наблюдали за их работой. Завидев меня, дежурный крикнул: "Смирно!" Оба шарфюрера вытянулись, а капо и заключенные поспешно сдернули шапки и застыли.
- Продолжайте.
Дежурный крикнул: "Живее! Живее!" - и заключенные заработали изо всех сил. Оба они, как мне показалось, не были ярко выраженными евреями. А может быть, такое впечатление создавалось из-за их худобы.
Я. посмотрел на елку, прикинул в уме ее длину и вес и обернулся к Хагеману.
- Какой глубины вы роете яму?
- Один метр, господин штурмбанфюрер.
- Ройте один метр тридцать. Лучше будет держаться. Сегодня вечером может подняться ветер.
- Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
Минуты две я наблюдал за работой заключенных, потом повернулся и отошел. Хагеман повторил мое распоряжение дежурному и догнал меня. Отдуваясь, он старался идти со мной в ногу.
- Мне кажется... будет снег...
- Да?
- Я чувствую это... по суставам... - проговорил он с подобострастным смешком.
Некоторое время мы шли молча, потом он кашлянул и сказал:
- Если вы разрешите... высказать одно предположение, господин штурмбанфюрер...
- Да?
- Заключенные, мне кажется, предпочли бы... сегодня вечером двойную порцию...
Я сухо переспросил:
- Предпочли бы чему?
Хагеман покраснел и запыхтел.
- Где мы возьмем двойную порцию? Может быть, вы скажете мне? - спросил я.
- Господин штурмбанфюрер, - поспешно забормотал Хагеман, - это не предложение. По существу я ничего не предлагаю... я лишь высказал предположение... предположение психологического порядка, так сказать... Елка - Это, безусловно, очень красивый жест... Даже если заключенные не оценят его...
Я сказал с раздражением:
- Их мнение меня не интересует. Приличие соблюдено - и ладно.
- Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер, - поддакнул Хагеман, приличие соблюдено.
В моем кабинете стоял затхлый воздух. Я снял шинель, повесил ее вместе с фуражкой на вешалку и настежь распахнул окно. Небо было пасмурное, с нависшими облаками. Я закурил сигарету и сел. Рапорт Зецлера лежал на том же месте, где он его оставил. Я придвинул рапорт к себе, прочел, взял ручку и написал внизу справа: "Возражаю".
На улице начал падать снег. Несколько снежинок залетело в комнату. Они легко опускались на пол и сразу же таяли. Мне стало холодно. Я перечел рапорт Зецлера, провел жирную черту под словом "возражаю", добавил снизу "незаменимый специалист, временная установка" и поставил свою подпись.
Порыв ветра кинул хлопья снега на мой стол. Подняв голову, я заметил, что у окна образовалась небольшая лужица. Я вложил рапорт Зецлера в конверт, спрятал его в карман и придвинул к себе стопку бумаг. Руки у меня посинели от холода. Я придавил сигарету в пепельнице и принялся за работу.
Немного погодя я поднял глаза. Снег - словно он только и ждал моего сигнала - перестал идти. Я поднялся, подошел к окну и немного прикрыл его, сдвинув обе створки рамы. В тот же миг передо мной возник отец - весь в черном, суровый, с лихорадочным блеском в глазах. Снег прекратился, и можно было закрыть окно.
Я почувствовал боль в правой руке и спохватился, что изо всех сил верчу задвижку окна не в ту сторону. Я слегка повернул ее обратно, и она с лязгом закрылась. Обогнув письменный стол, я с бешенством включил электрическую печку и начал шагать вдоль и поперек по комнате. Находившись, я снова сел за стол, взял лист бумаги и написал: "Дорогой Зецлер, не откажите в любезности одолжить мне ваш револьвер". Вызвав вестового, я вручил ему записку, и через несколько минут он вернулся с револьвером и ответной Запиской от Зецлера: "С искренним почтением. Зецлер". Его револьвер стрелял очень точно. Офицеры лагеря часто брали его у Зецлера, чтобы поупражняться.
Я велел подать машину и поехал в тир. Постреляв с четверть часа с различных дистанций по неподвижным и движущимся мишеням, я вложил револьвер в кобуру, приказал принести мне коробку, в которой хранились мои мишени, и сравнил старые результаты с новыми. Я стал стрелять еще хуже.
Я вышел и остановился на пороге тира. Снова пошел снег, и я подумал, не вернуться ли мне в свой кабинет. Я взглянул на часы, они показывали половину восьмого. Сев в машину, я велел Дитсу отвезти меня домой.
Дом был ярко освещен. Я вошел в кабинет, положил пояс на стол и повесил шинель и фуражку на вешалку. Затем вымыл руки и направился в столовую.
