Но главное отличие эпохи реформации от средних веков состоит в том, что теперь эта школьная «софистика» получила иное значение для общественной жизни, нежели прежде. Известно, в чем заключалось одно из главных обвинений протестантизма против римской церкви. Рим, говорили протестанты, с своим учением об opus operatum превратил христианского пастыря душ в жреца, посредствующего между небом и землей, и совершенно позабыл, что главная обязанность духовенства в христианской церкви должна заключаться в преподавании народу истин веры. Если римская церковь на кафедре или в исповедальне о чем–нибудь беседовала с народом, то исключительно о богоугодных делах и богоугодном поведении, оставляя его в полном неведении касательно догматов веры. Народы, управлявшиеся Римом, по имени считались христианскими, но в сущности оставались крещеными язычниками, так как нельзя быть христианином, не зная, во что надлежит веровать христианину. И в обвинениях этих было немало справедливого. Римская церковь в принципе никогда, правда, не отрицала, что знание истин, сообщенных в Откровении, является необходимым условием вечного спасения, и всегда смотрела на себя как на наставницу народов. Но, просуществовав долгие века в знакомых нам условиях, когда действительное усвоение верующими христианского миросозерцания являлось полной невозможностью, она и позже, в более счастливые времена, была весьма наклонна руководиться в своих поступках теорией, которую можно бы назвать теорией спасения через представительство. С эпохи расцвета схоластической науки у римской церкви было две очень различных веры — ученая и простенькая, обиходная, взаимное отношение которых рельефно представляет тот же Герсон в известном нам трактате «De erroribus circa artem raagicam». Иные говорят, пишет он там, что церковь сама допускает своего рода магию. Чем отличаются, в самом деле, от этого такие вещи, как хождения на богомолья, почитание икон, святая вода и свечи или экзорцизмы? «Признаюсь, невозможно отрицать, что среди простых христиан много ввелось обычаев под видом религии, отказ от которых был бы более согласен с истинной святостью. Но церковь это допускает, во–первых, потому, что этого окончательно все равно не искоренишь, а затем потому, что неразумная по временам вера простых людей признает своей нормой веру старших членов церкви, которою она и исправляется, и очищается, и оздоровляется. Этою верою простые люди все же руководятся в указанных деяниях по крайней мере по общему намерению — конечно, если они мыслят благочестиво и покорно, т. е. по–христиански, и если они проявляют полную готовность подчиняться указываемым им истинам… Но тот упрек, который делается необразованной толпе, нисколько не относится к сонму теологов и ученых мужей». И средневековая церковь отнюдь не торопилась уничтожением этого различия между верой простых людей и верой сонма теологов. Ее взгляд на значение рациональной теологии в церковной жизни рельефнее всего проявляется в плане, который одно время серьезно обсуждался в Риме, — уничтожить во имя обозначения единства веры все богословские факультеты, кроме Парижского. Согласно этому и от своих пастырей душ римская церковь не находила нужным требовать специальной богословской подготовки. Даже в конце средних веков люди, прошедшие курс богословского факультета, являлись среди членов католического духовенства редким исключением. Университетское образование массы священников не шло далее кратковременного пребывания на «артистическом» факультете. Множество же их никогда и не переступало порог университетской аудитории. «Церковные визитации», которые производились в эпоху реформации новыми протестантскими и старыми католическими властями, с полною ясностью показывают нам, что и в XVI столетии епископы давали часто свое рукоположение таким же «пастырям душ», с какими мы познакомились в раннее средневековье. Знание литургического языка, знакомство с ритуалом, требник, исповедальная книга, — и католический священник был готовь. Заметим здесь, что Лютер сел писать свой Большой и Малый катехизис после произведенной им в Саксонии церковной визитации под впечатлением того, что представляли собою саксонские деревенские священники. То, что впоследствии стало необходимой принадлежностью всякой элементарной школы, явилось в свет как курс христианского богословия для сельского духовенства.
Все это было изменено торжеством протестантизма. Деление церкви на «старших» и на духовных малолеток, спасающихся по вере «старших», теория объективной силы таинств, придававшая иерархии жреческий характер, учение о роли добрых дел в спасении душевном — все это было объявлено у протестантов горьким плодом многове–кового «вавилонского пленения церкви» Римом. Все члены церкви равны перед лицом неба; всякий истинный христианин — священник перед Богом; никто не может найти душевного спасения никаким иным путем, как через благодать, ниспосылаемую по личной вере, и наставление народа, в вере одно делает «пастыря душ» истинным пастырем — таковы были новые протестантские принципы. На место католического sacerdos протестантизм во главе церковных общин ставит «проповедника» (Praedicans, Prediger), вменяя ему в обязанность говорить с верующими не по–католически только об opera и mores, 'но раскрывать пред ними христианское учение во всей его догматической полноте. Согласно с этим возвышаются и требования к образовательной подготовке членов духовного сословия. Первое время, правда, протестантизму в этом отношении приходилось очень трудно. В странах, принявших реформацию, часть католических священников не захотела менять веру и покинула свои приходы; других новые церковные власти сами должны были отстранить за круглое невежество и беспутство; между тем университеты по большей части находились в запустении, и таким образом среди первого поколения протестантских пасторов значительное число взято было прямо из начетчиков — мирян, наскоро подготовленных по догматическим вопросам. Иные же приходы долгое время и совсем оставались без всякого призора. Но во второй половине века протестантские страны успели справиться с своей задачей. Никто не представляется к посвящению, не пройдя хоть элементарного курса на богословском факультете, и к началу XVII века предложение ученых богословов во многих местностях уже превышает церковный спрос на них. «Ученых теперь столько, словно они сыплются с неба, особенно studiosi theologiae. Все университеты переполнены и все кишит магистрами и кандидатами». И новые пасторы ревностно занимаются наставлением народа в вере. Даже в глухих сельских приходах каждый пастор, кроме воскресной проповеди, должен был говорить еще хоть одну проповедь в неделю. В больших же городах прихожанам предлагалось 9 проповедей в неделю — три в воскресенье и по одной на каждый будущий день.
Но вера «сонма теологов» становилась теперь всеобщим достоянием не только путем проповеди. Мы раньше уже говорили про то, какой странный характер представляет на первый взгляд школа раннего средневековья. Она была церковной, она готовила почти что одних клириков, и в то же время она почти что не учила богословию. Мы указали и на то, в какой тесной связи стояло это с характером самой церкви в ту эпоху, когда от истинного христианства в ней сохранялись почти что только одна обрядность и буква старого церковного законодательства. Но и в дальнейшем развитии средневековой школы такое противоречие между церковной теорией, гласившей, что все науки имеют цену лишь постольку, поскольку они служат нуждам богословия, и между жизненной действительностью отнюдь не изгладилось. Та же начальная школа, как и при Карле Великом, с псалтырем, святцами, церковным пением, но без всякого катехизиса; затем латинские авторы для упражнения в латинском языке, после того артистический факультет, занятый изучением греческой Аристотелевой философии, и, наконец, для малого числа избранных один из «высших факультетов», теологический, юридический или медицинский — такова была лестница средневекового образования в университетскую эпоху. «Рациональная теология» при этом признавалась безусловно царицей всех наук. Ее нуждами оправдывалось и то положение, которое успел занять в системе средневекового образования Аристотель. Но до ее высот поднимались лишь единицы; сама же она не снисходила на низшие ступени школы, и таким образом на практике питомцы средневековых университетов в массе своей оказывались вскормленными на остатках греческой философии, а не на богословской науке. Средневековый юрист или медик твердо знал школьного Аристотеля; но о религии он знал почти лишь то, что ему приходилось слыхать в церкви, — если он не пополнял потом сам такого пробела в образовании путем самостоятельного чтения. Да и множество священников стояли к «рациональной теологии» в таком же отношении. Недаром Шпренгеру с Инститорисом приходилось так плакаться на невежд–проповедников, которые позволяли себе утверждать, будто никаких колдуний или ведьм на деле нет, и недаром в назначенный для священников и для юристов «Молот ведьм» они должны были переписывать длинные отрывки из схоластической «пнев–матологии»: с выводами Фомы Аквинского в этой отрасли науки тогда среди общества мало кто был обстоятельно знаком. К концу же средних веков, когда Аристотель был потеснен в университетах гуманизмом, это несоответствие между теорией образования и тем, что университеты действительно давали большинству своих воспитанников, сделалось еще резче. «Поди в Рим, обойди весь христианский мир, — с негодованием восклицал Савонарола, — в домах прелатов и владык нет другого занятия, как поэзия и риторика. Поди же, посмотри: ты увидишь их с гуманистическими книжками в руках, как будто они могут при помощи Виргилия, Горация и Цицерона спасти души… Зачем вместо всех этих книг не учат они одной книге — книге закона, книге живота».
