В операции Донского фронта, сказал Рокоссовский, нашей 65-й армии предназначено наносить главный удар. Это объяснялось ее правофланговым положением. Ставка еще в сентябре, когда Рокоссовский только что был назначен командующим Донским фронтом, настойчиво рекомендовала осуществлять прорыв вражеской обороны не там, где стоят немецкие части, а на участках, обороняемых румынами, так как они менее стойки и боеспособны. Таким участком и был район клетского плацдарма, не говоря уже о том, что наступление с этого плацдарма давало фронту возможность охватить задонскую группировку противника встречными действиями 65-й и 24-й армий и являлось весьма перспективным с точки зрения взаимодействия нашего и Юго-Западного фронтов. Поэтому-то командующий так интересовался нашим маленьким плацдармом. В течение двух часов он проверял передний край, говорил с командирами дивизий, познакомился с одним из лучших наших командиров полков — Константином Петровичем Чеботаевым. На Дону в 65-й армии было, на мой взгляд, два командира полков, наиболее полно воплотивших идеал офицера-коммуниста, это Николай Романец в 23-й дивизии и Константин Чеботаев в 304-й. Майор Романец — горячий, порывистый, с украинским упорством; подполковник Чеботаев был постарше, очень спокойный, рассудительный, действовавший по правилу: «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Своим характером он напоминал Радецкого: этакий глыба-человек, с которым охотно разделишь любую опасность. Полк свой Чеботаев держал строго. Должен сказать, солдат на войне уважает в офицере именно строгость, был бы делен да справедлив.
Мы шли по ротам. Видя, как ревностно исполняют бойцы приказания командира полка, Рокоссовский сказал мне негромко:
— Любят здесь своего командира.
— Да… ветераны зовут себя чеботаевцами.
— Вот высшая награда офицеру, — задумчиво проговорил командующий и уже громко, обращаясь к стоявшим в траншее бойцам, спросил:
— Не надоело, товарищи, в окопах сидеть? Завязалась одна из тех задушевных бесед, которые приносят огромное чувство удовлетворения. В ответ на вопрос командующего послышалось, что сидеть в окопах, конечно, надоело, что не дождемся, когда погоним фашистов, и так далее. Солдаты спрашивали, как бои в Сталинграде, и командующий фронтом отвечал, что бои там крайне обострились, идут и днем и ночью, но чуйковцы бьются как герои. Старший сержант, старшина роты, подал голос:
— Разрешите спросить, товарищ командующий…
— Пожалуйста!
— А нельзя фрицев там прихлопнуть?
— Как так?
— Вдарить наперерез с тылу и прихлопнуть, как мыша в мышеловке… А чуйковцы — навстречу!.. Рокоссовский рассмеялся хитро и довольно:
— Быть вам, товарищ старший сержант, маршалом!
Стоявшие вокруг люди тоже засмеялись, но сержант без смущения смотрел на командующего фронтом. Повизгивая приближалась мина; на слух можно было определить, что она для нас неопасна. Рокоссовский, продолжая беседу, говорил:
— Надо готовиться к большим боям…
Вторая мина завизжала угрожающе.
— Ложись! — крикнул Рокоссовский и присел вместе со всеми на дно траншеи. Мина разорвалась невдалеке. Сверху посыпались комья земли. Вставали, отряхиваясь молодцевато, и чувствовалось — товарищам приятно, что большое начальство делит с ними опасности окопной жизни.
— Надеюсь, что скоро услышим о подвигах вашего славного полка! — такими словами закончилась эта беседа с чеботаевцами.
Ночью вернулся в Озерки. Тишина. Накрапывает вялый дождик. Из блиндажа члена Военного совета слышится невыносимо мирный мотив: «Черные очи, карие очи…» Лучко любит песню. Его живой баритон тревожно звучит над развалинами станицы. Часовой, прильнув к винтовке, задумался о чем-то далеком-далеком. Увидев меня, вздрогнул и отдал честь, пропуская к двери.
Филипп Павлович еще находился под впечатлением вечерней встречи с командующим фронтом и со свойственной ему непосредственностью рассказывал, как они вместе служили на Украине последним летом перед войной.
— Как был он скромным, таким и сейчас остался, хотя стал известен всей стране и занимает большую должность, — говорил Лучко. — Нет у него вельможности. А ведь это дорого, Павел Иванович… Сами знаете, есть у некоторых наших кадров манера — если выдвинулся, то уже к нему не подступишься, только и слышно «я» да «я». А про «мы» он уже и забыл. Партийные корни у таких слабы. А тут — корни прочные, вот что дорого…
Часа два мы поработали над картой. Потом член Военного совета позвонил нашему главному разведчику подполковнику Никитину и спросил, нет ли чего нового. Политотдел армии уделял много внимания изучению настроений противника. Лучко и его помощники вели работу среди пленных, устраивали выступления по радио с переднего края, составляли листовки, обращенные к немецким солдатам. Тщательному анализу подвергалась продукция фашистских пропагандистов. Вот и сейчас Никитин принес целую пачку немецких листовок. Меня они тоже заинтересовали. Просматриваю их. Как всегда, беспардонно лживы, страшно убоги по мыслям, аляповаты по форме. Рассчитаны на людей, давно разучившихся думать. Другого и ждать нечего от геббельсовских подручных. Но в этих мерзких листках, если в них вглядеться, как в капле мутной воды увидишь отражение расчетов и просчетов немецко-фашистского командования. На разные лады листовки твердят одно: у русских нет больше резервов, они исчерпаны в результате летнего наступления фашистских армий на юге страны. Этот основной просчет гитлеровского генералитета и обернулся для него невиданным поражением под Сталинградом.
Конечно, к ноябрю 1942 года экономическое положение у нас было нелегкое. Но страна под руководством партии справилась с трудностями и смогла дать армии то, что было нужно для разгрома захватчиков. На берегах Волги были созданы крупные стратегические резервы. Мы, фронтовики, с каждым днем в эту историческую осень ощущали нарастающую помощь страны. Только 65-я армия в ходе подготовки ноябрьской операции получила четыре артиллерийских полка усиления и пять гвардейских минометных полков и мы смогли выставить на километр фронта прорыва до 61 ствола среднего и крупного калибра — плотность, весьма высокая для той поры.
Прошло несколько дней, и штаб армии впрягся в разработку плана наступления. Глебов и Липис превратились на это время в затворников. Хата. У дверей часовой. На полу карта, над которой работают начальник штаба и главный оператор. Чай приносится и ставится в сенцах, чтобы не было лишних глаз. Только командарм и члены Военного совета были вхожи сюда. Для соблюдения полной тайны отключили в оперативной комнате все телефоны, поставили под строгий контроль переговорный пункт, ввели особую таблицу скрытого управления войсками. В основном же перешли на личную связь: штабного офицера на машину и прямо к комдиву с тем или другим приказанием, связанным с контрнаступлением.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
